М а ш а (Валерке, который опять сидит рядом с ней). Валерка, а ты куда смотришь? На облако? На то?
В а л е р к а (не сразу). А глаза и правда красивые у тебя.
М а ш а (поворачивается к нему; как с малым ребенком). Ну вот и хорошо, вот и смотри.
В а л е р к а. А помнишь, ты говорила, что можешь на ресницах пять спичек удержать? (Достает из кармана спички.) Докажи.
М а ш а. А почему у тебя спички с собой?
В а л е р к а. Не уклоняйся, Машка. Вот тебе… раз… два… три… четыре… пять… Колдуй. А спички — костры в горах разжигать. Не веришь? Думаешь, курю? Не пробовал, и намерений таких нет. (Подняв два пальца.) Животными и растениями — клянусь! (Кладет первую спичку ей на ресницы.) Первую водворили. Дальше укладывай сама.
Маша укладывает спички.
Эй-эй, голову не задирай!.. Три.
Спички падают.
Три, Балагуева, а не пять! Преувеличиваешь. Украшая себя, не брезгуешь и враньем. (Покачнулся.)
Маша поспешно схватила его за рукав.
Хотя, Машка… Я ведь и сам вру.
М а ш а. Что ты, Валерка. Правдивее тебя я не встречала еще.
В а л е р к а. Вру! Помнишь, на теплоходе насчет Нины сказал?
М а ш а. Это я знаю.
В а л е р к а. Что ты знаешь, куриная твоя голова?
М а ш а. Что пошутил. Она же перед моим окошком живет. Ты и незнаком с ней. У нее поклонники — студенты уже.
В а л е р к а. Точно. Только я не пошутил, я соврал. Сделал уступку ложному самолюбию, оно меня и привело.
М а ш а. Ну и ладно, ну и соврал. С кем не бывает? Зла от этого никому не произошло. Посмеялась я над тобой, да и все.
В а л е р к а (приподнимаясь, грозно). Посмеялась?! И ты, Машка, посмела смеяться надо мной?
М а ш а (усаживая его). Да не вскакивай ты — упадешь. Не посмеялась я. Улыбнулась слегка.
В а л е р к а (усаживаясь). Другой разговор. Улыбку я прощаю. Во веки веков. Аминь. (Помолчав.) А Шурик твой дурак.
М а ш а. А вот этого не надо. Это ты от обиды говоришь.
В а л е р к а. Повторяй! Мой Шурик хвастун, бездарность и негодяй.
М а ш а. «Мой Шурик хвастун, бездарность и негодяй». Только какая же он бездарность, если на физика учиться пойдет?
В а л е р к а. А все физики бездарны, как пробки. И Шурик, и Эйнштейн. Повторяй!
М а ш а. «Как пробки. И Шурик, и Эйнштейн».
В а л е р к а. Эй-эй! Эйнштейна не касайся. Кто ты и кто он? Он теорию относительности… вообразил. А твоего божественного воображения только и хватило, чтобы горы с равнинами перемешать. Куце фантазируешь. Где у тебя крылья для полета, Балагуева? Где? (Шарит у нее за спиной.) Нет. Ни тебе вот такусеньких, ни цыплячьих — нет…
М а ш а. Пойдем. Не до темноты же сидеть.
В а л е р к а. И еще раз соврал. Не сходя с места соврал. Когда за Военно-Морские поднимали, я из рюмки пил. Это я уж потом. Отвернулся и опрокинул стакан. Назло. А, думаю, черт с ним со всем, пропадать так пропадать.
М а ш а (помолчав, не поднимая головы). Подлец!
В а л е р к а. Эй-эй, лежачего не бьют.
М а ш а (встает, с силой). Господи, до чего же подлец! Друзей отца не постыдился. В такой день! Я за-ради беды его с ним, как с малым дитем, говорю. Нянькаюсь с ним. Тебе жизнь первый раз на плечи-то надавила, попробовала, крепко ли на ногах стоишь. А ты и согнулся, распластался на земле. «Лежачего не бьют»… Сам придешь. (Идет.)
В а л е р к а (вслед). Маш-ка!
М а ш а (останавливается). Ну?
В а л е р к а. Не приду. По пересеченной местности не могу.
М а ш а. Родная земля. «По этим тропам с закрытыми глазами пройду, через расщелины перепрыгну, как горный козел» — сам говорил.
В а л е р к а. А-а, раскрылась-таки! Притворству конец? Из-за отца возишься со мной, а так на меня наплевать? Чем же ты, Балагуева, отличаешься от всех мерзавцев на этой земле?
М а ш а (подходит к нему). Валера! От горя да от беды одни добреют, у других характер в злобу идет. Гляди, озлобиться просто, это как в колодец сигануть. Выбраться — нелегко.
В а л е р к а (с трудом поднимается). А ты кто такая, чтобы морали мне читать?
М а ш а. Человек.
В а л е р к а. Да чего человеческого-то в тебе? Ноги? Глаза? Эти предметы и у мартышки есть. Утешительница нашлась! А ну, катись отсюда! Ван-Гог.
М а ш а (стараясь сдержаться). Валера, не надо. Это все нехорошее, все низкое в тебе говорит. Человек и в беде не должен себя забывать.
В а л е р к а. Опять прописи понесла! (Протягивает к ее лицу кулак.) А хочешь, кубарем покатишься с горы? Я тебе ускорение придам!
М а ш а. Имей в виду, я забываюсь, когда кулаками машут передо мной.
В а л е р к а (не отдавая себе отчета). А мне на твои эмоции наплевать. Ты чего прицепилась ко мне? Колючка ты! Бегаю я от тебя! Осел и тот бы допер, а эта как привязанная ходит следом, азбучные истины твердит. Гордости женской в тебе нет. Пальчиком тебя помани — вот так — ты и прибежишь.
М а ш а (дает ему пощечину). Фашист.
В а л е р к а (с удивлением пощупав щеку). Гляди-ка, пощечинами сыплет, как в кино. (Порылся в памяти, вытаскивая слово пообидней.) Дешевка ты, вот!
Маша снова бьет его — по одной щеке, по другой.
Ну все, Балагуева, молись!
Маша подсекает его ногой, бьет кулаком. Валерка падает. Некоторое время Маша стоит над ним, потом садится на камень и, закрыв лицо руками, плачет.
(Медленно поднимается, ощупывает скулу, садится рядом с Машей. После долгой паузы.) Мерзость какая-то происходит со мной… Прости.
Маша молча кивает.
Это правда — пригнуло меня. До земли. Супермена разыгрываю из себя. А меня не от вина — от беды качает. Ноги будто чужие у меня.
М а ш а (вытирая глаза). А ты надейся, Валера. Медицина нынче чудеса творит. Главное в жизни — надежды не терять.
В а л е р к а. Ну вот, понесла. (Почти ласково.) Дуреха ты у меня.
М а ш а. Пойдем, Валерик. Руку мне на плечо положи: крутизна.
В а л е р к а. Добреду.
М а ш а. Конечно, добредешь. Только так спокойнее мне. (Кладет его руку себе на плечо, ведет вниз.)
В а л е р к а (грустно). Смешные птицы… (Останавливается.) Войну пережил. Пять раз ранило его. Героем Советского Союза вернулся. Неужели же теперь?.. Солнце, ветер с моря, и вдруг конец, пропасть в никуда?
КАРТИНА ВОСЬМАЯ
…Эй ты, здравствуй!
Неяркие лучи прожекторов высвечивают В а л е р к у и п а н т о м и м у, полукругом расположившуюся за ним.
На Валерке тельняшка и джинсы. Складным спиннингом он задумчиво, почти незаметным движением дирижирует музыкой, возникшей в темноте. Четверо — пантомима — играют на воображаемых скрипках.
В а л е р к а (негромко, самому себе). …И чтобы каждое утро всходило солнце. И чтобы быть честным перед людьми и перед собой… И чтобы до конца, до ненависти ко лжи… И добрым. Не добреньким, не всепрощающим, а добрым — от вечного ощущения, что ты людям должен больше, чем они тебе… И быть во всем похожим на отца. Ненавидеть — как он. Верить — как он. Людишки вроде дядьки моего по земле с опущенной головой идут. Солнце пригрело, растопило снега — они ворчат: под ногами грязь. Только и разговоров у них: под ногами грязь. А ведь главное, что весна… Главное — голову не опускать, на звезды, на деревья смотреть. Главное — что почки на них. Главное — что они есть… И чтобы люди были счастливы. Все… «Кто это сделает — тот и главней…» Почему звучит музыка?.. А, это у соседей скрипач репетировал до самого вечера… Когда это было?.. Вчера… Иоганн Себастьян Бах… И чтобы друзья… И солнце… (Кричит.) И чтобы каждое утро всходило солнце!