Ну а такие, как я, всегда остаются на своем месте. Знаете, эдакие пни, которые очень трудно выкорчевать, разве что только бульдозером. Почти все мои знакомые живут в других городах – переехали, вырвались кто куда, главное, подальше отсюда, а я все здесь, и, наверное, никуда уже не денусь. Почему я не хочу следовать их примеру? Ну, во-первых, я не люблю большие города. Всю эту суету, лишнюю беготню и прочие прелести крупных городов. Ненавижу большие транспортные развязки, плотные автомобильные потоки, фастфуды на каждом углу и реки народа. Может, я и сумел бы привыкнуть, но пробовать что-то не хочется. Во-вторых, меня и так все устраивает. В том месте, где я работаю, нет лишней головомойки, все спокойно и привычно, жизнь течет своим чередом. Да и денег мне хватает. Дело в том, что я живу один, мне не нужно никого кормить, кроме себя, быт у меня скромный – высокая зарплата была бы в тягость, потому что я, пожалуй, не знал бы, куда девать эти деньги. Ну и в-третьих – старые раны. Моя жена умерла несколько лет назад, и больше у меня никого нет. Скорбь уже утихла, уступив место пустоте, и вновь обустраивать личную жизнь я не намерен. Детей нет, так что я остался один как перст, переживать не за кого. Вот и получается – я полностью соответствую месту, где живу. Оно умирает, а вместе с ним и я. Потихоньку состариваемся и приближаемся к концу и забвению.
Но если вы думаете, что я унываю, то это зря. На самом деле, жизнь здесь похожа на эдакий сонный паралич. Все неторопливо, размеренно, постепенно и словно бы нехотя. Так и мы, горожане – еле волочимся по жизни, перетекаем из одного дня в другой и больше ни в чем не нуждаемся. Очень важная вещь, которую здесь можно найти – покой. Какое-то глухое умиротворение, похожее на гулкую тишину в старом заброшенном доме. Здесь нет ничего лишнего, ничего, что может беспокоить или тревожить. Просто тишина и пустота. Красивые, но печальные пейзажи, медленно угасающие улочки и превращающиеся в пустые коробки дома.
Иногда кажется, что в таком месте, как это, никогда не случится что-то примечательное. В последние годы здесь так и вовсе все закостенело. Но впечатление полностью обманчиво – нет-нет, да и происходят вещи, нарушающие привычное тихое течение повседневности.
Когда я иду на работу – а я добираюсь именно пешком – то мои мысли не заняты почти ничем, кроме созерцания окружающего пейзажа. По пути встречаешь парочку машин, неторопливо ползущих куда-то по медленно трескающемуся и превращающемуся в ухабы асфальту, видишь знакомые домишки, безмолвной чередой тянущиеся далеко вперед, образуя одну из крайних улиц, разглядываешь зеленеющие поля, простирающиеся западнее и уползающие вперед, кажется, к самому горизонту. Утром, после рассвета, и вечером, перед закатом, этот вид становится еще более необычным и притягательным. В один из таких обыкновенных дней, любуясь местными видами и поглядывая на небо, тускло прикрытое пеленой облаков, я привычно шагал на дневную смену. Мое место работы, конечно, может показаться немного мрачным, но снаружи оно все же гораздо симпатичнее, чем внутри. Я работаю на местном водохранилище, и его старые корпуса, похожие на большие облезлые ящики, стали мне практически родными.
Внутри все, как я уже упоминал, гораздо хуже, чем снаружи. Куча сырых помещений, везде ржавчина, запах мокрого гниющего железа, грязи и размякшей штукатурки. Но ко всему, как говорится, постепенно привыкаешь. Особенно если учесть, что работа здесь – не бей лежачего. Трубы хоть и старые, но пока держатся – прорывов не было, наверное, пару лет. Хотя, скорее всего, это связано с тем, что напор воды не очень сильный. Народу у нас осталось не так много, поэтому нагрузка на коммуникации не слишком большая.
Тот самый день оказался началом самой дурной полосы за последние годы. Мерное неторопливое течение моей жизни было нарушено, и я долго не мог прийти в себя после того, что произошло. А произошло нечто крайне неприятное – у моего старого друга и коллеги, Стивенсона, умерла дочь. Что именно там случилось, я так и не понял, да и сам он мне, естественно, подробно ни о чем не рассказывал. Стивенсон был просто убит горем, и в тот утро, когда я пришел на дневную смену, он уже сидел в раздевалке. На него было страшно смотреть – он не плакал, ничего не говорил, но при одном взгляде на его лицо становилось понятно, что случилось нечто непоправимое. Я не смогу, наверное, описать словами, как выглядит человек, который теряет что-то самое дорогое и бесценное. Кто-то словно выдергивает из него невидимый стержень, на котором все держится, и человек превращается просто в тень, с пугающе пустыми глазами и бледной кожей, похожий на безжизненную восковую фигуру.