Однако волнение, вызванное тревожными мыслями, не могло долго омрачать моей радости от восхитительного путешествия; его мимолетные всплески быстро ослабевали, и я вновь погружалась в блаженное спокойствие.
Спустя несколько дней после того, как мы покинули Лахангру, произошла одна драматическая встреча, которая нас опечалила. На обочине дороги, рядом с берегом Салуина, катившего свои светло-зеленые зимние воды, на фоне великолепного, залитого светом пейзажа лежал пожилой человек, голова которого покоилась на кожаном мешке, и взор его лихорадочно блестевших глаз уже слегка помутился. Завидев нас, он сделал усилие и приподнялся на локтях. Казалось, бедняге недолго оставалось жить. Йонгден спросил его, каким образом он оказался здесь совсем один.
История незнакомца была простой. Старый крестьянин оставил родную деревню, собираясь вместе с приятелями совершить паломничество к горе Ха-Карпо и обойти вокруг нее. Непонятная болезнь лишила его сил, и он передвигался с трудом. Его спутники шли медленно в течение нескольких дней и даже сделали привал на целый день… Затем они отправились дальше без него. Таков тибетский обычай: того, кто отстает, бросают даже в необитаемых, пустынных местах, и, если человек быстро не поправляется, ему суждено умереть от голода, когда истощатся запасы продовольствия… не говоря о рыскающих повсюду медведях и волках[39].
— Я скоро умру? — спросил старик у Йонгдена с тревогой. — Лама, погадайте, чтобы это узнать, прошу вас.
Мой юный спутник быстро выполнил традиционные ритуальные действия и ответил, пытаясь утешить несчастного:
— Нет, нет, я вижу, что вы не умрете.
Он руководствовался добрыми побуждениями, но я подумала, что проблеск надежды, порожденной его словами в душе умирающего, быстро угаснет, если на следующий день он почувствует себя еще более слабым или если раньше, во мраке близившейся ночи, он ощутит приближение смерти.
И тут я не смогла удержаться в рамках своей роли пожилой простоватой матери, роли, продиктованной осмотрительностью. Я вкратце напомнила больному постулаты веры, которой он придерживался с детства, и посулила ему отнюдь не эту жизнь, а благополучное возрождение в царстве Ченрезиг[40], ожидающее тех, кто умирает во время паломничества, и множество других жизней после тысячелетий покоя и блаженства, до тех пор пока он не достигнет высшего озарения духа, которое избавит его и от оков жизни, и от уз смерти.
Старик внимательно и благоговейно выслушал меня и, когда я закончила, коснулся лбом нижнего края моего платья: так тибетцы отдают дань уважения своим ламам. Возможно, он вообразил, что хандома, сочувствующая его горю, явилась к нему в образе паломницы, чтобы утешить… Да и так ли уж это было важно, если данная иллюзия скрасила его последние часы.
— Могу ли я вам чем-то помочь? — спросила я.
— Нет, — ответил он, — в моей котомке лежат еда и деньги. Мне хорошо здесь с богами. Кале пеб![41]
— Кале жу![42] — отозвались мы с Йонгденом и удалились.
Я поняла, что обитель блаженства Нуб деуа чен уже сияет перед взором этого человека, лишь едва различающего явления нашего мира. Умирающий был охвачен восторгом от видения, вызванного мною в его душе, и все желания земной жизни, о которой он расспрашивал ламу с такой тревогой, в нем угасли.
После этого мы несколько дней наслаждались относительным покоем, бредя по прекрасной долине вдоль берега Салуина. Местность, по которой мы шли, нисколько не напоминала безлюдные леса Ха-Карпо; деревни, встречавшиеся на нашем пути, находились довольно близко друг от друга, и мы старались проходить через них на рассвете или даже немного раньше, считая, что ради осторожности следует избегать людских взглядов. Это неизбежно приводило к длительным остановкам в уединенных местах, в стороне от дорог и чужих глаз, где мы выжидали удобный момент, чтобы отправиться дальше. Благодаря чудесной погоде в праздном странствии по красивой местности не было ничего неприятного; плохо было лишь то, что наше продвижение вперед сильно затруднялось.
Однажды утром, когда мы неосторожно совершали утреннюю трапезу в небольшой пещере у дороги, неожиданная встреча вновь пробудила страх в наших сердцах.
На сей раз это была знатная дама, элегантно одетая и увешанная украшениями, в сопровождении трех слуг. Она остановилась около нас и осведомилась, откуда мы родом.
В то время мы выдавали себя за монгольских докпа с северных пастбищ Кукунора[43].
39
Суровые обычаи вовсе не означают, что у тибетцев жестокое сердце. Они всячески стараются оставить больного в какой-нибудь деревне или стойбище, но это не всегда возможно, и тогда в пустынных местах остро встает проблема продовольствия. Здоровые путники не могут долго задерживаться из-за того, что рискуют израсходовать собственные съестные припасы, которые невозможно пополнить. Я знаю это по личному опыту, так как была вынуждена поститься вместе со своими спутниками и вьючными животными среди снегов в необъятных пустынных просторах Тибета.
40
Ченрезиг — «Нуб деуа чен» — «западный рай великого блаженства», более известный под санскритским названием Сухавати, населенный буддистами — последователями махагепы, где правил бодхисатве Ченрезиг, более известный под санскритским именем Авало-Китесвара.
43
«Кукунор» означает на монгольском языке «Голубое озеро» (