— Совершенно верно, — согласился Ахмед. — Больше того, среди арабов есть люди, которые являются пламенными националистами из корыстных целей.
— Вот именно.
Ахмед уверенно продолжал:
— В движении арабских стран за независимость имеются два различных течения — социально-национальное и националистически-шовинистическое. Только социальное течение приведет к подлинной независимости. (Националистическое легко смыкается с империализмом.
— Об этом стоит подумать, — равнодушно сказала Ивонна. — В теории многое выглядит прекрасно.
— Подумайте об Ираке и об «Ирак петролеум компани», которой владеют самые мощные нефтяные концерны США, Англии и Франции. Они поддерживают богатых землевладельцев — шейхов, закабаляющих нищих феллахов. Подумайте о Сирии, которой постоянные угрозы извне, заговоры и интервенции не дают возможности развиваться. А что в это время делает ваше правительство, прикрываясь разговорами о свободе?
Так как Ивонна молчала, ответил Ахмед:
— Оно покупает политических деятелей и королей.
— Оно входит в сговор с еще сохранившимися феодальными мумиями Востока против народов, — дополнил Петер. — И все это якобы во имя свободы. Вы ведь не можете одобрять этого, Ивонна?
— Но я не одобряю и коммунизма, — сказала она упрямо.
— Коммунизм во всяком случае еще не украл у арабов ни одного пиастра, — возразил Ахмед сухо. — Те, кто крадет в наших странах, крадут во имя западной свободы.
— Тем не менее у вас коммунистическая партия запрещена.
— У нас все партии запрещены, — уклончиво ответил Ахмед.
— На вашем месте, — съязвила Ивонна, — я бы сказала: «Невинные расплачиваются за виновных».
— Быть может, я так и говорю, — решился Ахмед. — Быть может, многие говорят или думают, что им, да и всей стране жилось бы лучше, если бы вместе с коммунистической партией и другими прогрессивными организациями они имели возможность открыто высказывать свои требования. Быть может, они бы даже хотели сказать, что ни Египет и ни одна другая страна не могли бы добиться свободы без помощи социалистических стран.
— Тем удивительнее, — прервала Ивонна, — что коммунистическая партия запрещена[65]. Не правда ли?
— Нет, — спокойно возразил Ахмед. — Революция в Египте направлена против феодализма и империализма. Буржуазия настаивает на своих привилегиях в отношении феллахов и рабочих. Но ничто не стоит на месте. Борьба часто замирает, но никогда не прекращается. Кто угрожает независимости извне, тот тормозит борьбу или задерживает победу.
— Значит, мы, — Ивонна язвительно подчеркивала слова, — мы виноваты в том, что вы преследуете коммунистов.
— Вы сами, — крикнул Петер, — сидели сегодня в зале суда, видели заговорщиков и разложенные в зале восемьсот западногерманских винтовок и думали, как мы: «Деньги из Англии и Ирака; заговорщики в Бейруте, Дамаске, Багдаде, Лондоне; стремление сохранить прошлое при помощи оружия из западных стран; из этого оружия собирались стрелять; его собирались пустить здесь в ход в то время, когда по Порт-Саиду носился призрак смерти; при его помощи собирались убивать коммунистов или просто прогрессивно настроенных людей, демократов, борцов за мир, врагов империализма, убить будущее… И в Порт-Саиде и здесь это делалось по приказу Англии и Франции… Завтра, послезавтра могут возникнуть новые заговоры и… претвориться в жизнь». Вы сегодня осудили эту политику так же четко, как и мы.
— Конечно. Таково мое мнение.
— Но ваше правительство, Ивонна, предписав своим гражданам выехать из стран Ближнего Востока, открыто признало, что знает о предстоящей войне. Оно могло поднять тревогу, но не сделало этого. Оно стремилось получить «наследство»: нефть, влияние, опорные пункты. Неужели вы не видите этого?
— Вижу, вижу, — недовольно сказала Ивонна и отпила глоток вина.
— Видеть правду легче, чем писать о ней, — заметил Ахмед.
— Писать правду легче, чем печатать ее, — в бешенстве сказала Ивонна. Затем она улыбнулась, сделав вид, что пошутила, и ушла.
Петер и Ахмед решили пройтись по Дамаску. Ахмед взял Петера под руку. Они шли и молчали. Город, поднимавшийся вверх по крутому склону горы, был подобен сверкающему в ночи раскрытому огненному вееру. В реке Нахр-Барада тускло отсвечивали гирлянды фонарей.
— На Востоке уже светлеет, — сказал Ахмед. — Часто еще будут пытаться накинуть нам на голову покрывало, зажать рот, отбросить назад, во тьму. Мракобесы несли нам страдания, несут их еще и теперь. Свет, много света мы добудем себе сами. А друзья нам помогут.
ВСЕ МЕНЯЕТСЯ НА БЕРЕГАХ НИЛА
Книга Максимилиана Шеера, судя по фактам и событиям в ней описанным, посвящена его впечатлениям от поездки на берета Нила в 1956 году. Для меня, прожившего в ОАР шесть лет, многое, о чем пишет автор, знакомо по непосредственным наблюдениям, и я могу свидетельствовать, что у автора острый глаз, что он сумел живо и интересно рассказать о Египте. Но не могу не заметить при этом, что главное из того, о чем говорится в книге, — путешествие во вчерашний день страны. В этом винить автора нельзя: в Объединенной Арабской Республике происходят преобразования, стремительно изменяющие облик страны и условия жизни.
Читая книгу М. Шеера, то и дело встречаешь упоминание о галабии — некогда очень распространенной в Египте длинной, до пят, рубахе. Ее носили и феллахи, и рабочие, и ремесленники, и даже мелкие торговцы. Но немногие из иностранных туристов, встречавшие египтян в галабии, знали, что эта рубаха очень давно стала символом презрения к трудовому люду Египта.
В один из обычных дней, прожитых мною в Египте, маленький фиатик мчал меня к Порт-Саиду. Асфальтовые километры стремительно исчезали где-то позади, и казалось, что вот-вот начнется город. Неожиданно на шоссе выросла фигура полицейского сержанта. Он стоял с высоко поднятой рукой. Остановились. Вместо объяснения причины задержки сержант показал на обочину, где в пыли недвижно лежал человек. Казалось, он умер.
— Если можно, помогите! — попросил полицейский. У фиатика был обычный номер, и сержант не догадывался, что имеет дело с русским журналистом. Иначе, может быть, он не стал бы нас останавливать.
Водитель Дауд напоил лежащего, он тот пришел в себя.
— Извините ради всевышнего! — прерывисто заговорил он, с трудом произнося слова. — Осталось совсем немного, и вот видите, я упал. Но не подумайте, что от голода. Наверное, солнечный удар… Какая жалость, — продолжал он, — теперь меня отправят в полицейский участок. Ах, какая неприятность!
На вопрос, кто он такой, Мансур — так назвался этот человек — ответил:
— Рабочий. Какая у меня специальность? Собственно, никакой. Готов делать что угодно, лишь бы платили хоть несколько пиастров. Последние годы работаю где придется. Вот услыхал, что есть возможность устроиться на Суэцком канале. Говорят, его будут расширять. Поэтому я поспешил в Порт-Саид…
Но до Порта Счастья, как по-арабски называется этот город, Мансур никак не мог добраться. И причиной тому был, конечно, не солнечный удар. Мы довезли беднягу в нашем фиатике до красивого здания администрации канала, но сколько еще мытарств выпало, наверно, на его долю!
Кое-что из нашего разговора изгладилось из моей памяти, но страшная трагедия сотен тысяч таких, как Мансур, запомнилась навсегда. Они тогда не имели ни постоянной работы, ни твердого минимума заработной платы. Как они жили, представить себе невозможно, это надо было видеть собственными глазами.
На Мансуре была обыкновенная полосатая галабия, какую носили «люди улицы», «галаба», как их презрительно называли богачи.
Недавно президент Насер издал специальный закон, запретивший носить галабию. Некоторым он показался странным. «Неужели у президента ОАР нет других дел! Кому какое дело до того, как одеваются египтяне», — рассуждали они. Но для тех, кого коснулся новый закон, его появление — начало новой эпохи. Такой закон стал возможен только благодаря повышению благосостояния населения в результате всей социально-экономической политики египетского правительства. Ведь бедняки Египта — рабочие, ремесленники, мастеровые, феллахи и батраки — не могли носить ничего, кроме галабии. На европейский пиджак и брюки у них не было денег. Галабия стала позорным клеймом трудового люда, презираемого власть имущими только за то, что у него ничего не было за душой.
65
Египетские коммунисты, входившие в несколько партий, находились в заточении до апреля 1964 года.