В самом названии последней книги Салтыкова-Щедрина очевиден замысел, приравнивающий ее к «Истории одного города». В русском фольклоре Пошехонье — страна лентяев и дураков. Пошехоньем называли либо земли вдоль реки Шексны (Шехонье), либо некоторые уголки Ярославской губернии (в их числе Романов-Борисоглебск). Но Салтыков-Щедрин расширенно назвал Пошехоньем весь жизненный уклад недавней старины.
Желчные страницы «Пошехонской старины» — горькое проклятье родному дому. Вот начало первой главы «Гнездо» (многозначительное название!): «Детство и молодые годы мои были свидетелями самого разгара крепостного права. Оно проникало не только в отношения между поместным дворянством и подневольною массою — к ним, в тесном смысле, и прилагается этот термин, — но и во все вообще формы общежития, одинаково втягивая все сословия (привилегированные и непривилегированные) в омут унизительного бесправия, всевозможных изворотов лукавства и страха перед перспективою быть ежечасно раздавленным. С недоумением спрашиваешь себя: как могли жить люди, не имея ни в настоящем, ни в будущем иных воспоминаний и перспектив, кроме мучительного бесправия, бесконечных терзаний поруганного и ниоткуда не защищенного существования? — и, к удивлению, отвечаешь: однако ж жили!»
Родовое гнездо писателя — село Спас-Угол, тогда Калязинского уезда Тверской губернии. Некогда оно называлось просто Спасским и свое необычное окончание получило в 1776 году по местоположению «в углу» — и уезда, и губернии; здесь сходились три губернии: Московская, Владимирская и Тверская. На протяжении столетий (с начала XVI века) в этом краю жили предки великого сатирика.
Писатель характеризует их следующим образом: «Предки мои были люди смирные и уклончивые. В пограничных городах и крепостях не сидели, побед и одолений не одерживали, кресты целовали по чистой совести, кому прикажут, беспрекословно. Вообще не покрыли себя ни славою, ни позором. Но зато ни один из них не был бит кнутом, ни одному не выщипывали по волоску бороды, не урезали языка и не вырвали ноздрей. Это были настоящие поместные дворяне, которые забились в самую глушь Пошехонья, без шума сбирали дани с кабальных людей и скромно плодились». Правда, умалчивается о вычурных семейных преданиях, возводящих генеалогию их к XIII веку и даже намекающих на отдаленное родство с Романовыми.
«Начало жизни» ярко описано самим Салтыковым-Щедриным в «Пошехонской старине». Он родился в Спас-Углу 15 января 1826 года. На следующий день младенец был окрещен в усадебной церкви Преображения Господня. Отец писателя Евграф Васильевич Салтыков благодаря типично дворянскому хозяйствованию к сорока годам почти совершенно обнищал, решил поправить положение финансово выгодным мезальянсом и женился на дочери богатого московского купца М. П. Забелина. Правда, тесть получил потомственное дворянство за щедрые пожертвования во время «наполеоновского нашествия». Невесте — Ольге Михайловне — было всего пятнадцать лет, но уже очень скоро она проявила властный характер. Молодая женщина полностью забрала в свои руки вотчинное управление, предоставив вконец забитому мужу обсуждать в обществе сельского священника догматы православия. Родители устранились от воспитания детей. Отца просто не допускали до них; мать же была целыми днями занята хозяйственными заботами. В доме царила строжайшая экономия. Усадьба представлялась муравейником, где повсюду копошились люди и «всё припасали и припасали»; созидалась «так называемая полная чаша». Но оборотной стороной этой «полной чаши», по воспоминаниям писателя, было то, что в детстве он не знал, что такое свежая пища. Владелица Спас-Угла из любой мелочи стремилась извлечь доход. Ее усилия увенчались успехом. Постоянно скупая новые земли, она добилась того, что Салтыковы стали богатейшими помещиками Тверской губернии.
Впрочем, подросток не был лишен радостей детства. Он любил лес, постоянно хаживал туда за грибами и ягодами. Уже тогда он мог различить ячмень, рожь и овес. Полевые работы каждое лето были у него перед глазами. Весной он видел, как крестьяне свозят навоз на поля, затем следовала пахота, сев; позднее — жатва, молотьба. Но дальше этого познания не шли; по его собственному признанию сельские картины представлялись ему обрывками сновидений, мелькавшими без всякой связи. Он искренне полагал, что, прикажи «папенька и маменька» старосте Лукьянычу — и в доме всё будет, даже птичье молоко.