Я что-то пролепетала, сама не знаю что. Он настаивал на категорическом ответе. Я ответила „да“, и в этом моя глубочайшая вина перед ним.
Но в эту минуту я об этом не думала, да и не знаю, думала ли о чем-нибудь.
Народ стал выходить из церкви, мы тоже сошли вниз»[163].
Все последующие дни Лиза внутренне упрекала себя за малодушие. Мучительно борясь сама с собой, она только через неделю набралась решимости объясниться с Соловьёвым. К счастью, он воспринял ее отказ внешне спокойно и предложил вернуться к прежней простой дружбе. Но у него вырвалось восклицание: «Как бы мы могли быть счастливы!» Решение расстаться появилось у обоих одновременно. Соловьёв говорил о близкой поездке за границу. Его последними словами при расставании были: «Если полюбите, напишите, я приеду, когда бы это ни было. Иначе мы не увидимся, разве только мое чувство исчезнет…»
Надо отметить, что Лиза Поливанова была достойным предметом любви философа. Это была энергичная, остроумная, своеобразная девушка; она мечтала о собственном пути в жизни, искала дело, которому могла бы отдаться всей душой. Казалось, такое дело она нашла с началом Русско-турецкой войны, когда многие русские женщины отправились на фронт сестрами милосердия. Однако семейные обстоятельства помешали осуществиться этому намерению; ей пришлось довольствоваться только работой в госпитале, размещенном в Подольске.
Соловьёв вновь несколько раз бывал в Дубровицах. Продолжим рассказ Поливановой:
«Он приехал спокойный, веселый, как будто никогда ничего тяжелого в Дубровицах не переживал. С самой нашей разлуки я боялась свидания, но, увидав его таким веселым, успокоилась и обрадовалась. Кроме того, я была твердо убеждена, что он приехал потому, что, как он говорил, уезжая, чувство его исчезло совсем. Однако другие были иного мнения, и я все-таки была настороже. Но в эту весну у нас постоянно гостило особенно много народа, так что даже не приходилось избегать случая остаться с ним глазу на глаз, так как такого случая не могло представиться.
Всё время он был необычайно весел, шутил, дурачился и уже вовсе не был похож на серьезного философа, а скорее на школьника, вырвавшегося на свободу. Мне вспоминается случай, когда он и рассердил и встревожил меня.
Был майский ясный, но свежий день, а к вечеру так и вовсе стало холодно. Тотчас после завтрака мы большим обществом отправились в далекую прогулку по другую сторону Пахры вверх по течению. Дошли мы до такого места, где она очень узка и где легко перебраться на наш берег.
Место было очень красивое. Сзади нас находился лес, который спускался к реке и который мы только что миновали, а по другую сторону реки шла довольно пологая дорога вкось очень высокого берега кверху. Через реку можно было перебраться по плоским, большим, положенным в ней камням, причем слева тут образовался широкий и довольно глубокий плес, а направо от камней было нечто вроде водопада, а дальше река текла довольно быстрым течением.
Я перебежала на другой берег одна из первых, чтобы показать, как тут надобно перебираться, и остановилась наблюдать за переправой остальных.
Многие из предосторожности разулись. Двух молодых девушек, сестер Ш., братьям моим пришлось перенести на руках; другие перешли благополучно; большинство мужчин переправилось без приключений.
Что же сделал Владимир Сергеевич? Во-первых, он разулся. Затем он взял свою обувь в руки, ступил на первый камень, выпустил обувь из рук, и она поплыла вниз по реке направо, а сам он, неизвестно почему, шагнул прямо в плес влево и начал окунаться до самых плеч.
— Владимир Сергеевич! Что вы делаете? — крикнула я что есть мочи. — Выходите сейчас же на берег!
— А что же, разве вам одной принадлежит привилегия делать глупости? — захохотал он, размахивая руками и продолжая свое странное купание.
— Валериан, тащи его! — закричала я брату, а сама бросилась ловить носки и башмаки Владимира Сергеевича и тоже порядочно вымокла.
Валериан был росту почти 14 вершков, а силы такой, что кочергу винтом свертывал.
Мгновенно он сбросил с себя высокие русские сапоги, прыгнул в воду и, как малого ребенка, вынес Владимира Сергеевича на руках на берег, захватив с собою и плавающую тут же его шляпу. Затем он бережно опустил его наземь…
— Вот ваши ботинки, надевайте скорее! — сказала я уже без сердца, а только озабоченная его положением и опасаясь сильной для такого хрупкого человека простуды.