Он сделал попытку натянуть свои мокрые доспехи.
— Не лезут! — совершенно беспомощно вздохнул он.
— Аркадий, — обратилась я к другому брату, — беги, догони Аполлона Степановича, попроси у него калоши!
Аркадий мигом догнал кн. Урусова, который был уже на полгоре. Тот отдал свои калоши, но очень неохотно, потому что сам очень боялся простуды.
Калоши оказались кожаными, с углублениями для каблуков и большими медными выпуклыми буквами посредине подошвы.
Владимир Сергеевич не мог в них сделать ни шагу.
— Надевайте мои сапоги! — предложил Валериан. Но сапоги оказались столь огромны и тяжелы, что у Владимира Сергеевича подвернулись ноги.
— Я в них упаду, — сказал он безнадежно.
Тогда Аркадий и Петр Катков сделали из рук кресло, Владимира Сергеевича усадили в сапогах, чтобы он не простудился, и всё шествие двинулось кверху, а Валериан босиком побежал вперед, домой, чтобы привести для Владимира Сергеевича лошадь к нам навстречу. До Дубровиц оставалось добрых версты три.
Это обратное путешествие всех очень забавляло, и мы не заметили, как прошли полпути, когда к нам навстречу прискакал Валериан, но на неоседланной лошади. Тем не менее Владимира Сергеевича водрузили на эту лошадь, Валериан взял ее под уздцы, и мы совершенно благополучно добрались до Дубровиц.
Одного мы боялись, что кн. Урусов напугает домашних. Но вышло, к счастью, что он пришел раньше, ибо к нашему приходу уже был готов самовар, была приготовлена сухая одежда для Владимира Сергеевича и вообще были приняты все меры, чтобы его хорошенько согреть и спасти от простуды. Между прочим, его нарядили в широкий ватный халат моего отца и теплые ватные туфли. Поили его также очень усердно чаем с коньяком, от чего он пришел в неописуемо веселое настроение и хохотал безудержно.
Не могу не упомянуть о том, что у Владимира Сергеевича был замечательный смех. Он смеялся закатисто, каким-то ребяческим смехом, но странно, что у него был необычайно красивый голос, когда он говорил, а смех его был совсем не гармоничный, но искренний и заразительный»[164].
Последним отзвуком неудавшейся любви Соловьёва стало его стихотворение, датированное 1878 годом:
Предмету своей кратковременной любви Соловьёв посвятил еще несколько стихотворений этого времени. Вместе их можно охарактеризовать как своего рода «поливановский цикл».
Другими дачниками в Дубровицах были Мережковский и Гиппиус — пожалуй, самая примечательная супружеская пара русской литературы. Они прожили вместе пятьдесят два года, не расставаясь ни на день. Их писательское содружество уникально тем, что оно равноправно; никто не оттеснял на задний план другого. Значительно более даровитый муж не заслонил жены. Конечно, Мережковский — один из самых значительных литераторов на переломе двух эпох; но и менее талантливая Гиппиус сумела занять на художественном Олимпе высокое место (правда, не столь бесспорное).
Мережковский и Гиппиус провели в Дубровицах всего одно лето — но по-своему незабываемое; и не только потому, что усадьба всё еще была полна воспоминаниями о Соловьёве. В семье существовал своеобразный договор: муж должен писать только стихи, жена — прозу. Ныне покажется странным, но в то время Мережковский был известен прежде всего как поэт (его стихи прочно забыты), а Гиппиус печатала рассказы и повести (также забытые). Но однажды утром Мережковский сообщил супруге, что соглашение им нарушено. Он начал большой роман «Юлиан Отступник». Это была первая книга трилогии «Христос и Антихрист» — основного вклада писателя в русскую литературу.
Конечно, литературное прошлое Дубровиц менее ярко, чем историческое; но рассказанного всё же достаточно для того, чтобы не пройти мимо этой замечательной усадьбы.
Коктебель
Историческая судьба Крыма капризна; то это российская территория, то — нет. Но не подлежит сомнению, что для русского менталитета Крым — нечто знаковое. Что же касается отечественной литературы, здесь замет полным-полно.
164
Цит. по: Лукьянов С. М. О Владимире Соловьёве в его молодые годы. Материалы к биографии. Кн. 2. Пг., 1916. С. 55.