*[239]* Туркмены рассказывали мне, что часто один туркмен берет в плен
четырех-пятерых персов. "Нередко, - говорил мне один кочевник, - персы от
страха бросают оружие, просят веревки и вяжут друг друга. Нам надо только
сойти с лошади и связать последнего". Даже не упоминая о поражении, которое
22 тыс. персов потерпели от 5 тыс. туркмен совсем в недавнее время, можно
считать фактом крупное превосходство сынов пустыни над иранцами, и я склонен
думать, что даже самого смелого лишает мужества древний, вошедший в историю
ужас перед татарами с севера. И какой дорогой ценой приходится нам
расплачиваться за свою трусость! Можно считать счастливым того, кого
зарубили при набеге. А безвольному, сдающемуся на милость победителя,
связывают руки, и всадник либо сажает его в седло, причем ноги ему связывают
под брюхом лошади, либо гонит его перед собой; если же невозможно ни то, ни
другое, то всадник привязывает его к хвосту своей лошади и на протяжении
многих часов, а то и нескольких дней он должен следовать за разбойником на
его родину, в пустыню.
Об участи вновь прибывших пленников уже говорилось, я хочу описать
только одну сцену, свидетелем которой был в Гёмюштепе и которую не забуду.
Аламан вернулся домой с богатой добычей: пленными, лошадьми, ослами, скотом
и другим движимым и недвижимым имуществом. Приступили к разделу добычи.
Составили столько долей, сколько человек принимало участие в грабеже; кроме
того, в середине оставили кучу, как я потом понял, для добавок. Разбойники
шли по порядку, осматривали свою долю; первый остался доволен, второй тоже,
третий осмотрел зубы доставшейся ему персиянки и заметил, что его доля
слишком мала. Тогда предводитель обратился к куче, оставленной на добавки, и
поставил возле бедной рабыни осленка; прикинув общую стоимость этих двух
существ, туркмен остался доволен. Эта сцена повторялась не-однократно; хотя
меня крайне возмущала бесчеловечность про-цедуры, я не мог не рассмеяться,
наблюдая, как чудно со-ставляется та или иная доля для разбойников.
Главное оружие, обеспечивающее туркмену превосходство в разбойничьих
набегах,-его лошадь, животное и в самом деле удивительное, и сын пустыни
любит ее больше жены и детей, больше, чем самого себя. Интересно смотреть, с
каким тщанием туркмен ее растит, как укрывает ее от холода и зноя, как
роскошно убирает седло, так что сам он в бедной рваной одежде верхом на
холеной разряженной лошади являет странное зре-лище. Но эти прекрасные
животные действительно стоят по-траченных на них трудов, и все, что
рассказывают об их быстроте и выносливости, совсем не преувеличение.
Туркменская лошадь - арабского происхождения, и до сих пор прекрасные
чистокров-ные кони называются "бедеви", т.е. "бедуины". Лошади теке очень
высоки, они хорошие скакуны, но далеко не так выносливы, как более
низкорослые лошади йомутов.
*[240]* Доход, который приносит туркмену отвратительное ремесло
похищения людей, далеко не вознаграждает его за связанные с этим ремеслом
опасности, так как он лишь изредка уменьшает нищету, в которой рождается сын
пустыни. Даже если у туркмена остается немного денег, он очень редко может
ими восполь-зоваться, настолько прост его образ жизни, Я знал много туркмен,
которые, несмотря на все свое благосостояние, посто-янно ели вяленую рыбу, а
хлеб позволяли себе только один раз в неделю, как последний бедняк, для
которого пшеница недоступ-на из-за высокой цены.
В домашнем быту туркмен являет картину абсолютной празд-ности. В его
глазах страшнейший позор для мужчины - при-ложить руки к каким-нибудь
домашним делам. Он должен заниматься лишь своим конем. Как только он с этим
управится, он идет к соседу или присоединяется к группе мужчин, сидящих
кругом перед палаткой, и принимает участие в разговоре, рас-суждая либо о
политике и последних разбойничьих набегах, либо о лошадях. Тем временем из
рук в руки переходит неизбежный чилим, род персидской трубки, для которой
табак не увлаж-няется. По вечерам, особенно в зимнее время, они любят
слушать красивые сказки и истории. Они радуются присутствию бахши
(трубадура), который под аккомпанемент своего дутара, двух-струнного
инструмента, поет отрывки из "Кёр-оглы" и песни Аман-моллы или
Махтумкули^169 /,/ национального поэта, почти обожествляемого туркменами.
Этот поэт, считающийся святым, был из племени гёклен и умер приблизительно
80 лет назад. Овеянное легендами жизнеописание изображает его
необыкно-венным человеком, который, даже не побывав в Бухаре и Хиве, изучил
все книги и все науки на свете исключительно благодаря божественному
вдохновению. Однажды, сидя на лошади, он крепко заснул и во сне увидел себя
в Мекке, в окружении пророка и первых халифов. Он осмотрелся с благоговейным
трепетом и увидел, что его подзывает к себе Омар, патрон туркмен. Он подошел
к нему, тот его благословил и слегка ударил в лоб, после чего он проснулся.
С этого мгновения сладчайшие стихи полились из его уст, и его книга еще
долгое время будет занимать у туркмена первое место после Корана. Для нас,
впрочем, собрание стихов Махтукмули интересно тем, что оно дает нам чистый
образец туркменского наречия, а по содержанию своему стихи такого рода,
особенно те, где речь идет о предписаниях по уходу за лошадьми, об оружии и
аламане, очень редко встре-чаются в литературе восточных народов. У меня
остались в па-мяти сцены, когда на празднествах или во время обычных
вечерних бесед бахши принимался декламировать стихи Мах-тумкули. В Этреке
кибитка одного из таких трубадуров стояла рядом с нашей, и когда он приходил
к нам со своим инстру-ментом, вокруг него вскоре собирались молодые люди, и
он пел им героические песни. Его песни состояли из сиплых гортанных звуков,
которые мы сочли бы скорее хрипом, чем пением. Он *[241] *сопровождал их
ударами по струнам, сначала тихими, а затем, по мере того как он
воодушевлялся, все более неистовыми. Чем горячее становилась битва, тем
более нарастало возбуждение певца и воодушевление молодых слушателей;
зрелище в самом деле было романтическое. Юные кочевники, испуская тяжелые
стоны, бросали шапки на землю и с неподдельным бешенством хватали себя за
волосы, словно хотели сразиться сами с со-бою.
И пусть это не покажется нам странным. Воспитание, полу-чаемое молодым
туркменом, как раз на то и направлено, чтобы создать у него подобное
настроение. Чтению и письму учится лишь один из тысячи, юношескую фантазию
занимают лошади, оружие, сражения и разбойничьи набеги. Однажды я слышал,
как Ханджан, человек очень добрый, с упреком выговаривал своему отцу, что NN
похитил уже двух персов, "а из него, - прибавил он, указав на сына, -
никогда не выйдет мужчины".
У туркмен есть обычаи и нравы, которые не встречаются у других народов
Средней Азии, и это очень любопытно. К ним относится прежде всего брачная
церемония, согласно которой закутанная с головы до ног в большое покрывало
или шелковый платок невеста должна скакать наперегонки со своим будущим
мужем, и нередко случается, что спеленутая амазонка быстрее достигает цели,