Когда я вижу его, маленького и юркого, поспешно встающего мне навстречу, то еще не понимаю, откуда, по словам Ахвледиани, я знаю этого человека. Только после того, как я слышу его имя, мне сразу все становится ясно. Это Реваз Джапаридзе.
Конечно! Я знаю его точно так же, как еще до моего приезда в Тбилиси знал Нодара Думбадзе. Книгу Реваза Джапаридзе переводил тоже я. Поэтому с его мыслями и чувствами я, быть может, знаком лучше, чем с теми людьми, которых знаю давно лично.
Радость от личной встречи — обоюдная, и, чтобы установить между нами контакт, Зурабу не надо брать на себя роль посредника. Решение принимаем сразу: едем завтра. Реваз уже заказал машину и берет с собой свою жену Кетеван.
— Обо всем остальном в дороге! — говорит Реваз своим хриплым, видимо от рождения, голосом, что еще больше подчеркивает его неугомонность. — Итак, до завтра! — Он протягивает мне свою поразительно нежную руку. — До свидания! Желаю как следует выспаться!
Выспаться! Совет добрый. Но человек полагает, а мои грузинские хозяева располагают. На этот раз они располагают мною в лице Зураба Ахвледиани, который ведет меня в Дом культуры трамвайного депо, где как раз проходит генеральная репетиция ансамбля песни и танца трамвайщиков.
На сцене большого зала, в который мы входим, выступает смешанный хор в старинных грузинских одеждах: женщины с длинными черными косами, в белых длинных платьях, мужчины в приталенных коротких черных куртках и в узких черных брюках.
Мягко звучит задушевная песня о Сулико, которую я не раз уже слышал дома и считал "типично грузинской". Но чем больше песен исполняет хор, тем больше я убеждаюсь в том, что "Сулико", может быть, даже самая "негрузинская" песня Грузии, что, видимо, отчасти зависит от репертуара, от вкуса хора. Во всяком случае, в большинстве песен преобладает не протяжная задушевность и мягкая нежность "Сулико", которая мне, несмотря на это, нравится, как и прежде.
Другие песни уже настораживают меня своей мелодией. Несколько непривычное для моего слуха сочетание звуков в мелодии на три голоса, усиливаемое к тому же различной ритмичностью отдельных голосов, создает какую-то совершенно необычную, заряженную энергией напряженность, которая поражает не силой голосов, а скорее тем, что не какой-то отдельный голос, не группа голосов ведут мелодию, а все голоса, то одни, то другие, как бы поддерживая, ободряя, зажигая и увлекая друг друга.
Я воспринимаю эти песни как песни гор, эхом разносящиеся по широким долинам, песни стройных черных всадников, которые они поют после бешеной скачки, после трудного боя, вокруг костра у подножия скалы; высоко к небу несется слышимый в них клич всадников, нередко резко прерывающий пение, как будто поющие начинают вслушиваться в понятную, казалось бы, только им мелодию, своеобразно сочетающую в себе сдержанную силу и глубокое чувство.
Хор отступает. На сцену вихрем врываются всадники. Теперь я их вижу живыми, такими, какими они только что рисовались в моем воображении. Но прежде чем вскочить в седло и пуститься в азартную скачку, они показывают то, что мне не приходилось видеть ни у одного народа мира: танец на кончиках пальцев! Да, мужчины в плотно облегающих сафьяновых сапогах из тончайшей кожи танцуют на кончиках пальцев! Как бы зазывая, они вихрем проносятся мимо парящих в своих длинных воздушных одеждах женщин, которые грациозно сходятся группами, парами или в один ритмично парящий круг. Это сочетание воздушно-прозрачного белого и по-рыцарски гордого черного, этот захватывающий контраст, который сдержанная страсть музыки превращает в гармоничное совершенство, — ничего подобного я еще никогда не видел. Не отводя глаз от сцены, я наклоняюсь к Зурабу.
— Это просто сказка!
— Очень рад, что вам нравится, — отвечает сдержанно Зураб. — Знаете, эти старинные песни и танцы значат для нас, конечно, много. В них сквозь столетия наш народ, переживший немало трудностей, сохранил свое самое сокровенное, что в своей поэме по-своему выразил и Руставели: стойкое мужество, братскую дружбу и глубокую любовь, основанную, как это, может быть, чувствуется и в этом танце, на взаимном уважении друг к другу, на уважении к женщине. Для Руставели женщина была не просто объектом любви, символом или каким-то высшим существом, но, равно как и мужчина, зрелой личностью, наделенной индивидуальными чертами, человеком, которого следует уважать просто как человека.