— Боже! — воскликнул отец, разводя руками. — Неужели действительно с вами никогда нельзя пошутить? Разве должно быть мрачно и серьезно? Хорошо! Хорошо, раз уж вам этого хочется!
Он хотел было демонстративно повернуться к ним спиной и вдруг издал радостный крик:
— Генек! Смотри, какой красивый пароход.
Со стороны Гданьска недалеко от берега шел большой пассажирский пароход.
— Папочка, спросил Генрик, — сколько лет тому господину?
— Что?
— Тому господину. Ну, тому, в жилете, у которого мы живем. Сколько ему лет?
— А какое мне до этого дело, черт возьми! — закричал отец в отчаянии. — Что вы все сегодня ко мне пристали?
Он вскочил, смешно подпрыгивая, побежал к морю бросился в воду.
В ту же минуту вскочила и мать, так как Янек стукнул ведерком по голове какую–то девочку, которая взяла его формочку для песка.
Генрик вздохнул с облегчением. Наконец–то он побудет один, не возбуждая ни в ком никаких подозрений.
С пляжа они возвращались утомленные жарой, разбитые, разморенные, растаявшие, как леденцы на залитой солнцем витрине магазина. Кожа у всех была безобразного огненного цвета, они были похожи на поросят, и никому не хотелось ни спорить, ни даже разговаривать. Только Янек как–то умудрился остаться таким же свежим, он не устал и не обгорел, шагал бодро и имел вид довольного собой чиновника, который возвращается домой после плодотворно проведенного дня.
В садике их приветствовал веселыми возгласами старик в жилете. Он обменялся с отцом шутливыми замечаниями по поводу солнца, воды и воздуха, а увидев Генрика, который старался спрятаться за спину отца, сказал:
— О, у вас есть еще и старший сын? Это хорошо, очень хорошо!
Неизвестно, что должна была означать эта похвала. Старик в жилете погладил Генрика по голове.
Трудно сказать — может быть, он его не узнал или считал, что утренний инцидент не стоит того, чтоб о нем вспоминать.
Можно было считать, что отчаянное положение, в какое попал Генрик, было благополучно улажено и что больше нечего бояться неприятных последствий.
Так оно в известной степени и было. Однако до конца каникул при каждой встрече со стариком в жилете Генрик чувствовал неуверенность в своей легальности и каждую минуту боялся, что она может быть подвергнута сомнению.
3
В четвертом классе гимназий Генрик подружился с Юреком Малиновским.
Дружба, как и любовь, часто возникает из недоразумения. Это похоже на то, как мы иногда останавливаем на улице незнакомого человека, приняв его за приятеля. Но в таком случае достаточно сказать: «Извините, это ошибка» и можно спокойно идти дальше. Если же два человека, будь то друзья или влюбленные, приходят к выводу, что прожитое вместе время было чем–то вроде уличной ошибки, сказать: «Извините, это ошибка» недостаточно и пойти спокойно дальше, пожалуй, не удастся.
Они должны взять реванш за свои загубленные чувства, должны дать какой–то выход накопившемуся раздражению. То, чего уже нельзя совершить в любви, пусть совершится хотя бы в ненависти.
И, таким образом, потерянное время будет расти и расти в изнурительных интригах возмездия, которыми руководит уязвленная гордость — это странная поза, которую человек принимает почти всегда не тогда, когда нужно, и себе же во вред.
Когда Генрику было четырнадцать лет, он влюбился в Мери Пикфорд, популярную в то время киноактрису, игравшую роли подростков. Любовь к киноактрисам в юношеские годы — самое чистое, самое красивое и самое бескорыстное чувство. Поэтому не правы взрослые, презирая и высмеивая ее, а иногда даже борясь с нею. Она дает нам также пережить возвращающееся позднее уже только в снах тепло самого жаркого и самого нежного пламени, у которого можно было бы согреться и в жизни, если бы людей не охлаждали их необузданные необоснованные стремления, если бы среди них не проказничали злые духи повседневных забот, так часто вырастающие в могучих демонов.
Любовь действовала на Генрика облагораживающе. Учился он хорошо, дома был вежлив и предупредителен. Он любил мир и любил человечество, а одно время подумывал даже, не стать ли ему в будущем святым. Однако ряд запретов, необходимых для достижения такого совершенства, исключающих его участие в светской жизни, заставил его отказаться от карьеры на этом поприще. Он скорее склонялся к чему–нибудь такому, что, наряду со служением человечеству, не исключало бы участия в радостях жизни.
Он стал очень впечатлительным. Читал стихи, восхищался красотой природы, его задевало и ранило все крикливое, грубое и ординарное. Из–за этого он мог стать посмешищем в школе, но его спасало то, что он был прекрасным спортсменом и завоевал первенство школы по теннису.