Из всех одноклассников меньше всего годился ему в товарищи Юрек Малиновский. Это был мальчик развязный и шумный, грубиян, употреблявший уличные выражения, охотно затевавший драку с теми, кто послабее, интересовавшийся главным образом газетной уголовной хроникой, а о воспитанницах соседней гимназии говоривший в таких выражениях, которые заставили бы покраснеть даже героев рассказов Марека Хласко.
Было очевидно, что у Генрика не может быть с ним ничего общего. Потому–то за столько лет совместного посещения школы они не сказали друг другу ничего, кроме общих, ничего не значащих слов.
Однажды Генрик возвращался домой. Как обычно — кружным путем, чтобы пройти мимо кинотеатра «Пан» на Новом Святе, где шел «Подросток» с Мери Пикфорд. Из–за этого кружного пути он всегда опаздывая к обеду, а горькие упреки матери принимал молча и с той внутренней пламенной гордостью, которую испытывают безвинно преследуемые за благородное дело.
Когда с обычным блаженным восхищением и сладкой тревогой он остановился перед хорошо ему известными снимками, он услыхал позади себя голос:
— Хочешь пойти? Советую. Превосходная вещь. Я был уже два раза.
Генрик оглянулся. За ним стоял Малиновский, приятно и мило улыбаясь.
— Ну, — сказал Генрик, — я был уже четыре раза. — Он солгал. Он тоже был только два.
— Ты её любишь? — спросил Малиновский.
Он не сказал; «Ты любишь Мери Пикфорд?», а только: «Ты её любишь?» В этом «ее», произнесенном с особенным ударением, как будто заключалось скрытое предложение более глубокого союза. Таким образом не знакомые друг с другом единомышленники, встретившись, пробуют каким–нибудь им одним известным словечком обнаружить друг друга.
— Люблю? — Генрик засмеялся, откинув назад голову как это делал отец, когда кто–нибудь, кто не знал о том, что он считается в Польше лучшим игроком в бридж, спрашивал его, любит ли он эту игру. — Люблю? Это, безусловно, лучшая актриса в мире.
— И самая красивая, — добавил Малиновский. Само собой разумеется, — подтвердил Генрик. — Хочешь, я покажу тебе один ее снимок, который я лично считаю самым лучшим.
— О, я хорошо знаю этот снимок, — сказал Юрек. — Но не уверен, что он самый лучший. Предпочитаю другие, из картины «Полианна».
Они спорили недолго, но деловито, с той взаимной симпатией и взаимным признанием, когда несущественная разница мнений лишь свидетельствует о совместном энтузиазме, направленном на общее дело.
Малиновский проводил Генрика до дому. По пути говорили о фильмах с Мери Пикфорд. Прощаясь, они условились, что в субботу пойдут вместе еще раз на «Подростка».
«Как обманчива внешность, — думал Генрик. — Ведь этот Малиновский порядочный, симпатичный и интеллигентный парень».
Любовь к киноактрисам имеет еще ту хорошую сторону, что соперничество не разъединяет, а объединяет, и притом без оговорок, без скрытых поддразниваний и конфликтов.
На другой день в школе они избегали друг друга, как влюбленные, которые избегают друг друга после первого поцелуя, желая сохранить свои иллюзии и боясь, что прекрасное чувство может сказаться только мимолетным капризом одной из сторон.
Но на второй перемене Малиновский подошел к Генрику и сказал, смущенно улыбаясь:
— Знаешь… я принес несколько ее фотографий. Хочу тебе показать.
— А знаешь, я тоже принес, — сказал Генрик.
— Прекрасно, давай обменяемся.
Они пошли смотреть фотографии в уборную. Как будто затем, чтобы их не отнял какой–нибудь учитель, а на самом деле потому, что стеснялись товарищей.
С этого времени они стали неразлучными друзьями. Вместе шли после школы домой, рассказывали друг другу интересные подробности из своей жизни, говорили о том, что будут делать, когда вырастут. Если бы кто–нибудь внимательно прислушался к их разговорам, то заметил бы, что говорит один Генрик, а Малиновский только поддакивает. Оба они хотели уехать в Америку, и каждый мечтал стать кем–нибудь — они не могли точно определить кем, но, во всяком случае, каким–нибудь великим и благородным искателем приключений, который защищает угнетенных и громит эксплуататоров. Малиновский утверждал, что он уже был в Америке в детстве со своим отцом, и рассказывал о своих приключениях. Генрик знал, что он врет: рассказы были убогие, лишенные всякой фантазии, абсолютно неправдоподобные — неуклюжие заимствования из американских фильмов и романов, — и, однако, он слушал их с удовольствием.