После уроков, как обычно, он подождал Малиновского и по пути домой сказал:
— Если Клара Боу тебе нравится больше, это твое дело. Я продолжаю считать, что Мери Пикфорд выше всех женщин в мире. Она недостижимый идеал. Рядом с ней твоей Кларе Боу нечего делать.
Малиновского это застигло врасплох и смешало его планы. Он имел намерение подразнить Генрика, а потом, насладившись его унижением, взять свои слова обратно и сказать, что он пошутил. Он был глуп, но природная хитрость подсказывала ему, что единственной основой этой выгодной для него дружбы может быть их общее поклонение Мери Пикфорд. Неожиданная терпимость Генрика разозлила его: он перестал понимать, что происходит, а пренебрежение приятеля к Кларе Боу задело его самолюбие. Он вдруг на самом деле почувствовал себя ее горячим почитателем.
— Разумеется, — ответил он, принужденно улыбаясь. — Ты совершенно прав. О вкусах не спорят. Разреши, однако, выразить тебе соболезнование: у твоего идеала кривые ноги.
— Кривые ноги! — воскликнул Генрик. — На такую клевету не стоит даже отвечать! Все знают, что у нее самые прямые ноги в мире. Каждый это подтвердит. Я даже считаю, что они слишком прямые. Если уж можно было бы к чему–нибудь придраться, так это именно к тому, что они слишком прямые. А если бы у нее действительно были кривые ноги, то я бы сказал: лучше иметь кривые ноги, чем косые глаза. Вот!
Малиновский с притворным изумлением поднял брови.
— Прости, — сказал он, — но я не понимаю, куда ты клонишь.
Они как раз проходили мимо газетного киоска. Генрик остановился перед выставленным там журналом с большой фотографией Клары Боу на обложке. Клара Боу не была косоглазой, но на этом неудачном снимке она косила. Генрик смотрел на нее и громко смеялся. Малиновский стоял за ним в зловещем молчании. У Генрика от смеха тряслись плечи, он смеялся так, как будто его рассмешил этот случай сам по себе, без связи со всем остальным, и притворялся, что забыл о присутствии Малиновского.
— Ах, извини, — сказал он, оборачиваясь и делая такую мину, точно его поймали на месте преступления. — Наверно, это невежливо с моей стороны. Наверно, я оскорбляю твое чувство. Но правда, ха–ха–ха, трудно удержаться от смеха.
Малиновский покраснел от ярости. То, что минуту назад его почти не трогало теперь становилось святой идеей, которую он готов был защищать любой ценой. Если бы не физическое превосходство Генрика, он бросился бы на него с кулаками. Облил бы его потоком грубейших ругательств. Но неписаные правила хорошего тона еще сдерживали его. Нарушение их грозило дисквалификацией и поражением.
Он сдержался и сказал с холодной, деланной улыбкой:
— Пожалуйста, пожалуйста. Смейся! Я не спорю, фотография неудачная. Но что из этого? Постой, постой! Скажи–ка, а Мери Пикфорд ездит верхом?
— Конечно ездит, и даже превосходно! — закричал Генрик с жаром и попал в ловушку.
Малиновский сокрушенно покачал головой.
— Да, да, — сказал он, — я подозревал это. Теперь все ясно.
Генрик почувствовал, что его охватывает ярость, но и он в свою очередь должен был взять себя в руки. Он предложил проверить достоинства кинозвезд по фотографиям на месте, у кино «Святовид», в котором демонстрировался фильм с Мери Пикфорд, и напротив, у кино «Стылевы», где шел фильм с Кларой Боу. Это, конечно, не дало никаких результатов. Один доказывал одно, другой — другое, а ведь красота женщины и ее дефекты — вещи трудноизмеримые. Особенно по фотографии.
Они провели даже что–то вроде анкеты среди товарищей. Но товарищи, не интересуясь этой проблемой и не особенно в этом разбираясь, отвечали как бог на душу положит. Результаты анкеты были настолько неопределенные, что позволили обеим сторонам утверждать, что противник побежден, и продолжать говорить ему колкости, которые постепенно становились все менее изысканными и галантными.
Наконец условности хорошего тона рухнули с треском, а возвышенная борьба за идеалы превратилась в долгую грубую ссору. Генрик отдался этому целиком, без остатка. И справедливости ради надо сказать, что в грубости он ничуть не уступал Малиновскому, а часто даже превосходил его. Товарищи не узнавали Генрика, они не понимали, что стряслось, и отворачивались от него с грустью и отвращением. Генрик стал плохо учиться, вернее, перестал учиться вообще. Вражда дошла до предела. Когда на уроке закона божия они подрались, в результате чего Малиновский потерял два зуба, родителей Генрика вызвали в школу. Мать и отец были в отчаянии и никак не могли понять, что случилось с их спокойным и послушным сыном. В это лето семья должна была впервые поехать на каникулы за границу. Генрик остался на второй год и поехал не за границу, а в унылый летний лагерь.