пошел с ним на «Федру» Расина, а вместо этого отправился на розыгрыш кубка Дэвиса.
Он удивился, что один и тот же человек за одно и то же может в одном случае наказать, а в другом —
наградить.
Без остатка поглощенный поисками архангельских черт Вечности, Генрик не заметил перемен, которые за это время произошли дома.
Уже не устраивались пышные приемы со знаменитостями. Родители уже не ходили на балы и не ссорились друг с другом по поводу того, кто из них более эрудирован. Мать меньше заботилась о своих туалетах, потускнела и притихла. Отец часто сидел у окна и, уставясь в одну точку и перебирая пальцами на колене, вздыхал про себя: «О–хо–хо, так, так».
Из трех слуг осталась только кухарка. Дом как–то поблек, погрустнел. Со стены в гостиной исчез гобелен, голубая с золотыми узорами штора оборвалась, и никому не приходило в голову ее прикрепить, как никому не приходило в голову убрать с рояля фигурку из севрского фарфора, отбитая головка которой лежала рядом. Мебель потеряла блеск, десерт был отменен, кот, которого раньше старательно запирали в кухне, ходил, где ему хотелось, и никто не обращал на него внимания. С потолка в коридоре сыпалась штукатурка, если кто–нибудь слишком сильно хлопал дверью.
Все напоминало тяжелое похмелье после большого пира.
В чем–то хватили через край, где–то перешли какие–то границы. Трудно сказать точно, где и какие. Несоответствие между стремлениями и возможностями приводит к нарушению границ. А это в свою очередь приводит к разорению.
Отец обанкротился.
Поплыв на романтической волне возвышенных переживаний, он запустил дела банка и свои собственные. Катастрофы не произошло, но усилия, направленные на то, чтобы ее избежать, вызвали полный упадок.
Наступило замешательство, хаос, неразбериха в понятиях и нормах.
Мать дала в кафе пощечину актрисе Польского театра, которая обвинила ее в том, что она не отличает Матейко от Пикассо.
Отец вызвал на дуэль известного поэта, который подверг сомнению его знание французской литературы.
На вызов поэт ответил: «Поцелуйте меня в…» Над отцом все смеялись. Эмиль назвал его дураком и уехал за границу, не попрощавшись и не вернув солидный долг.
Родители потеряли привычную почву под ногами, а на чужой, когда их перестала поддерживать основная опора — материальный достаток, спотыкались и скользили.
Они сидели, раскисшие, стыдясь друг друга. Смотрели друг на друга исподлобья, подозрительно. Уже ничто не ждало их вместе. И было слишком поздно начинать что–нибудь порознь.
Дом, традиционный и уютный, семейный очаг, рушился. Его поддерживали только сохранившиеся еще привычки.
Подобным образом и повсюду вокруг рушились семейные очаги по причинам самым различным. Люди пытались искусственно их склеивать и поддерживать. Прикрывались видимостью, неизвестно для кого и зачем. Больше по привычке, чем по необходимости. Смущенно отводили глаза от жалкой картины этого упадка, притворялись, что все идет, как шло с сотворения мира, что ничего не происходит, хотя на самом деле что–то происходило.
Только начало войны и дальнейшие события явились предлогом официального банкротства того, что обанкротилось уже давно.
Прощайте, тети и дяди, семейные фотографии, буфеты с оленьими головами в столовых! Иногда в тайниках души, в беззащитности перед бурным наступлением современности вас бывает очень жаль.
За границу, разумеется, опять не поехали. Янек с рюкзаком и фотоаппаратом через плечо, отправляясь в лагерь ХАМ, сказал отцу:
— На этот раз, кажется, ты попал в плохую компанию. Хорош бы я был, если бы серьезно отнесся к вашим планам и проектам.
Отец неподвижно сидел на стуле. Смотрел в окно и стучал пальцами по колену.
Однажды утром Генрик проснулся с внезапным решением, что не будет артистом. Он ощутил такое же чувство облегчения, как когда–то, когда отказался от мысли стать святым.
Он очень хотел бы стать артистом, он действительно любил искусство и считал, что нет в мире ничего более достойного, чему можно посвятить себя. Но он понял, что для него было бы невозможно находиться в состоянии постоянного взлета над повседневностью. Просто у него был иной душевный склад. Кроме того, в необходимости носить пышную шевелюру, черную пелерину и черную шляпу с широкими полями он усматривал что–то унылое и связывающее. Он хотел иметь гладкую короткую прическу одеваться элегантно и современно, вообще ему захотелось вдруг как можно шире пользоваться повседневностью, даже если она лишена смысла и цели.