— Я не сержусь, — сказал Генрик деревянным голосом, — но мне очень неприятно.
— Но я тебя за это награжу, увидишь, как я тебя награжу. Генрик печально покачал головой.
— Поцелуй меня, — сказала Оля, — поцелуй в знак того, что не сердишься.
Генрик поцеловал ее нежно и горячо. Он был благодарен Оле за то, что вечером она занята, с него точно спала большая тяжесть.
— Какой ты добрый, милый, что не сердишься, — сказала Оля. Она держала его руку и легко ударяла ею о свои колени. — Но я должна знать, что ты будешь делать. Я не хочу, чтобы ты ходил куда–нибудь и улыбался девушкам.
— Я? Я никогда…
— Ну, ну… Уж я себе представляю, что ты делаешь, когда меня нет.
— Как ты можешь так шутить? Ведь ты знаешь…
— Ах, какой ты смешной. Я так люблю, когда ты сердишься. Ты мой смешной петушок. Итак, что будет делать мой петушок? Я должна знать.
— Ничего не будет делать петушок. Он пойдет спать на насест.
— Это точно?
— Слово петуха.
Генрик был в отличном настроении. Он болтал, шутил, поддразнивал Олю.
Оля все чаще поглядывала на часы.
— Это ужасно, — сказала она, — я уже должна идти. Никогда еще мне не было так неприятно расставаться с тобой. Ты такой милый, такой ужасно милый.
Генрик радовался при мысли, что он ляжет сегодня вовремя, в собственной комнате, в собственную постель, с интересной книжкой, и поэтому он мог себе позволить огорчиться при расставании с Олей.
Но когда она удалялась, оборачиваясь и махая рукой, прежде чем исчезнуть за углом, он почувствовал, как неожиданно мучительно кольнуло сердце.
Ему стало очень грустно. Он не знал, что с собой делать. Никакой фильм не мог его отвлечь или хотя бы слегка заинтересовать. Никакое развлечение, никакая компания. Медленно возвращался он домой пешком. Руки в карманах, чуть сгорбленный, то и дело вздыхая.
Дома он не мог ни за что взяться. Начал читать книжку и тут же ее отложил, включил радио и тут же его выключил, набросал бессмысленный рисунок и тут же его разорвал. Он слонялся из угла в угол до тех пор, пока мать не сказала:
— Что ты слоняешься из угла в угол? Смотреть противно!
Он ничего не ответил ей, хотя в последнее время на каждое замечание матери привык отвечать иронически. Он остановился у окна и стал смотреть на темнеющее небо. Он ощущал в себе все возрастающую печаль и тоску.
Генрик лежал в постели и не мог заснуть. Он чувствовал себя таким одиноким, что ему хотелось плакать. Он припомнил вчерашний вечер. Вчера он был счастлив. Вернется ли когда–нибудь эта минута огромного счастья? Он подумал об Оле и почувствовал какую–то блаженную, какую–то восхитительную слабость во всем теле. Он представил себе Олю, вернее, она сама появилась вдруг в его воображении, голая, с головой, втянутой в плечи, разметавшимися по подушке волосами. Его бросало то в жар, то в холод. Все, что произошло вчера, он вдруг увидел в ином свете, ощутил чувства иного порядка, до сих пор им не изведанные.
Его комната, его постель, в которой он лежал, показались ему чужими и ненавистными.
Он вспомнил комнату в гостинице, как изгнанник вспоминает прекрасную утраченную отчизну. Все ему казалось чудесным, выстраданным и желанным. Свет с улицы, тени на обоях, шум проходящего трамвая, звонкое дрожание металлического шарика, опрокинутый стакан и рассыпанные по полу окурки. Его охватила ужасная тоска, неудержимое желание быть там. Хотя бы одному. Броситься на ту кровать и думать, мечтать об Оле.
Он ворочался на постели, стонал, рвал на себе пижаму. Наконец вскочил, быстро оделся и выбежал из дому.
Шел дождь. Генрик без пальто бежал по улице, расталкивая прохожих.
Запыхавшийся, мокрый, вбежал он в Кафе–клуб.
— Пани Кемпская здесь? — спросил он портье. Портье улыбнулся и приветливо поклонился.
— Да, пожалуйста. Она с паном доктором и с какой–то парой. Они разговаривают по–французски.
Генрик сунул ему в руку два злотых.
— Пожалуйста, пойдите и скажите пани Кемпской, чтобы она вышла сюда на минутку, скажите, что ее просят к телефону.
Портье на мгновенье заколебался. В его обязанности входило хорошо знать гостей и ориентироваться во всем, что их касается. Поэтому он знал Олю и Генрика и размышлял, стоит ли ему выполнять такое поручение, не повредит ли это его доброй репутации. Однако анализ положения, по–видимому, имел положительный результат, так как он поклонился, кивнул головой и вышел.
Генрик увидел Олю сквозь открытые двери ресторана еще до того, как она вышла из зала. Она шла, немного нервничая, поправляя волосы, завитые и старательно уложенные, — очевидно, она была у парикмахера. У Генрика от тоски и ревности сжалось сердце. Плечи ее были обнажены, на ней была черная бархатная юбка.