Итак, видишь, как мне трудно было начать это письмо, как мне трудно его писать. Я думаю, ты поймешь и простишь мне хаос и путаницу мыслей.
Ах, Янек. В эту минуту ни с того ни с сего мне вспомнился Цоппот (теперь он называется Сопот); итак, я вспомнил Цоппот, и как мы были там с родителями, и как на меня напал какой–то мальчишка–немец и пытался, пригнув мою голову к земле, измазать мне лицо собачьим дерьмом за то (как он об этом громко кричал), что я поляк. И это ему отчасти удалось. Тогда ты, хотя тебе было всего два года, а тому парню лет двенадцать, бросился мне на помощь и впился зубами ему в ногу. Он взвыл как бешеный и отпустил меня, а тебя, когда прибежали старшие, невозможно было от этого мальчишки оторвать — так ты на него разозлился (хоть тебе было всего два года) за то, что он напал на твоего брата. Никогда этого не забуду. И как–то, сам не понимаю почему, этот случай связывается у меня с посылками, которые ты мне теперь присылаешь.
Вот все–таки, когда на твоего брата напали, ты хоть и маленький, а встал на его защиту. Видишь?
Итак, прав ли я, утверждая, что ты никогда не обращал на меня внимания и ни в малейшей степени не интересовался мной? Может быть, я по привычке вижу в жизни только темные стороны и не замечаю светлое, здоровое, положительное?
Я считаю, что должен рассказать кое–что о себе, как я живу, как протекает моя жизнь, что произошло со мной с того момента, как мы расстались. Не знаю, интересует ли это тебя, но думаю, несмотря на то внешнее безразличие, которое ты выказывал ко мне и к дому, все–таки немного интересует. Не так ли? Ты ведь не позволил, хотя и был маленький, чтобы твоему брату измазали лицо собачьим дерьмом?
Ну–ну, не смейся надо мной. Это так, ради шутки. Я должен прежде всего восстановить в памяти, когда мы виделись в последний раз. В 1937 году ты уехал в Париж. Ведь это было в 1937‑м, правда?
Ты вспоминаешь?
Мне очень интересно, вспоминаешь ли ты все это, думаешь ли об этом иногда?
Однажды мы нашли в столовой на столе записку: «Уезжаю в Париж, когда вернусь — не знаю. Будьте здоровы.
Янек «
И вот, до сегодняшнего дня ты не вернулся.
Отец (если хочешь знать, если тебя это интересует) долго держал твою записку в руке, ударял ею по ладони и смотрел в окно, как он, если ты помнишь, в последнее время (в последнее время перед твоим отъездом) обычно делал.
После долгого молчания он сказал:
— Ну что ж! Уехал…
А мать, какая–то беспомощная, неуверенная в своих правах на тебя, полная печали и материнской тревоги, стояла возле печи с неопределенной улыбкой, разводила руками и повторяла быстро, нервно; — Ну что ж, ну что ж, ну что ж!
У меня точно какая–то тяжесть свалилась с сердца.
В ту минуту мне казалось, что мы все трое чувствовали, что ты уехал и никогда уже не вернешься.
У меня, повторяю, точно тяжесть свалилась с сердца. Не думай, это не потому, что у меня была какая–нибудь обида или претензия, что я чувствовал нерасположение, или неприязнь, или зависть, или что–нибудь в этом роде; просто у меня с сердца свалилась тяжесть, потому что я освобождался от необходимости видеться с тобой и жить вместе с тобой, если вообще можно назвать совместной жизнью то, что было у нас.
Верь мне, Янек, и прими эти мои слова не как сентиментальное признание, а как простую информацию.
Я тебя как брата очень любил, чувствовал к тебе особое уважение, но при этом страшно робел. Собственно, я мог бы тебя ненавидеть. Ты своей яркой индивидуальностью с первых лет нашей жизни давил меня; вследствие этого во мне развился комплекс неполноценности, и — что говорить — все это, наверно, оказало какое–то влияние на мою жизнь. Иногда я думал, что ты как бы отнял у меня мое право старшинства да к тому же еще съел мою тарелку чечевичной похлебки. Теперь все это так изменилось, расстояние, которое нас разделяет, с любой точки зрения так огромно, что задумываться над собственным комплексом неполноценности и винить в нем тебя было бы просто чудовищно. Поэтому мы можем об этих вещах говорить совершенно свободно.
Я любил тебя, Янек, как брата, обожал тебя. И, как мне казалось, — а теперь все, что мне тогда казалось, находит полное подтверждение, — понимал тебя.
Мы появились на свет из утробы одной матери. Ты и я. Это опять–таки не высокопарные слова, а утверждение, веское и конкретное. Два существа, два индивидуума, абсолютно разные, противоречащие друг другу, взаимно отталкивающиеся, вышли на свет из утробы одной матери.