Дорогой мой брат! Я не могу растратить казенные деньги, потому, что, во–первых, никогда бы на это не решился, во–вторых, не имею к ним доступа, в-третьих, по правде говоря, не знал бы толком, на что их истратить, чтобы удовлетворить свои неутоленные желаний.
Знаешь, однажды в министерстве я говорил с коллегами о том, что каждый из нас сделал бы, если бы к нему явилась волшебница и пообещала исполнить какое–нибудь одно его желание.
Кроме референта Казьмирека, который сказал, что потребовал бы, чтобы начальник отдела Мрожонка во время выступления на торжественном заседании в присутствии высшего начальства икнул, кроме него одного, все остальные без колебания выразили желание, чтобы время повернуло вспять.
Ты не волшебник и не в твоей власти вернуть мне минувшее. Но ты мог бы сделать для меня нечто подобное: вызвать меня в Италию. Изменить для меня если не время, то пространство.
Ах, очутиться бы вдруг где–то далеко от всего, что меня окружает. Хотя бы раз, хотя бы на краткий миг, как растратчик, решившийся на все, насладиться жизнью. Быть независимым, ни с чем не связанным и таким образом умно воспользоваться тем, чем не умел воспользоваться в прошлом.
Ты, мой брат, мог бы стать для меня волшебником, исполняющим желания. Мефистофелем, возвращающим утраченную молодость.
Души я тебе за это не продам, потому что такую ветошь я не рискнул бы тебе предложить, да и вообще ничего не могу тебе предложить взамен, кроме братской благодарности. Обещаю, что на шее у тебя сидеть не собираюсь, и больше месяца, одного какого–нибудь месячишка, не пробуду. В особые расходы я тебя тоже не введу, так как я привык к самому скромному образу жизни, только бы отдохнуть от дома и от всех здешних забот. Ведь ни о чем другом в сущности речь не идет, а все остальное, написанное здесь, — это только так, метафоры для удовлетворения собственных рефлексий:
Дорогой Янек! Пожалуй, слишком много я отнял у тебя времени всеми этими глупостями. Итак, сердечно тебя обнимаю и с нетерпением жду ответа.
Твой Генрик».
Варшава, 10 января 1957 года
Генрик писал это письмо очень долго. Пожалуй, целую неделю. Он очень мучился и очень старался — не для того, чтобы произвести впечатление или в выгодном свете предстать перед Янеком, одним словом, не с какой–либо корыстной целью, а так, для самого себя. Он был настолько погружен во всё это и рассеян, что коллеги в министерстве начали над ним подтрунивать, уверяя всех, что он влюбился.
Эта неделя была не из худших в его жизни. Письмо, собственно сам процесс его писания, было для Генрика каким–то тайным убежищем, в котором он укрывался от повседневности. Не обошлось, конечно, и без некоторых затруднений и осложнений.
— Что ты там такое пишешь уже несколько дней? — подозрительно спросила однажды Виктория.
— Ничего, — ответил Генрик.
— Ничего? — повторила Виктория испытующе. — Ах, ничего. Не прикрывай рукой, мой милый, это совершенно лишнее, меня это очень мало интересует. Я просто так спросила. Что в этом особенного? Может быть, мне вообще не следует интересоваться тобой и твоими делами? Пожалуйста, пожалуйста! Я согласна. Мне только хотелось обратить твое внимание; я тебя вежливо спросила, что ты пишешь, и ты бы мог мне также вежливо ответить, если уж не хочешь или не можешь объяснить. А когда вместо этого ты отвечаешь — «ничего», да еще таким раздражительным тоном, ты тем самым доказываешь полное отсутствие уважения ко мне.
— Ну, ничего, понимаешь, — сказал Генрик, стараясь говорить спокойным и естественным тоном. — Ничего — это значит, боже мой, ничего интересного. Это я для краткости так выразился. Неужели с тобой нужно говорить только полными и законченными предложениями?
Все это он сказал шепотом — громким сдержанным шепотом, который, как ему казалось, свидетельствовал о самообладании и исключал всякое намерение уязвить собеседника.
Но Виктория именно этот шепот сочла за явный факт грубого невнимания. Она тихо, сдавленно крикнула, как будто ей дали пощечину, и выбежала на кухню.
Оттуда послышались всхлипывания. Она старалась плакать тихо, приглушить рыдания, желая при этом, чтобы эти рыдания показали ее душевную мягкость и одиночество и дошли возможно яснее до ушей адресата.
Это было старое и проверенное, эффективно действующее средство.
Генрик тихо вздохнул, отложил перо, сложил исписанные листы и сунул их в карман. Потом встал и подошел к окну.