— Нам кажется, что коллега Катц и на этот раз прав и что эти существа, действительно говорят по–польски.
Вся экспедиция садится на межпланетный корабль и опускается в Варшаве. Хватают первого попавшегося прохожего, скромного министерского служащего, в тот момент очень озабоченного земными хлопотами, и стремительно мчат на Марс. Марсиане приветствуют его, как родного, оказывают ему всяческие почести, заметно отличают его среди всех остальных, хотя он всего лишь скромный министерский служащий; в итоге среди ученых–землян начинаются разговоры, недовольство и даже интриги. Но что они могут поделать? Без скромного варшавского служащего самые умные головы не смогут обойтись во вселенной.
Он лопочет с марсианами на своем польском языке, похлопывает их по плечу, расцеловывает их, пьет какие–то неземные ликеры, а потом все переводит на немецкий, которому научился во время оккупации.
Марс.
Он кружится где–то над Генриком, мчащимся по земным просторам в железной коробке. Есть ли там на самом деле живые существа?
А если есть, то знают ли они, что такое слезы, печаль, тоска?
Может быть, в эту минуту на Марсе какое–нибудь опечаленное, встревоженное существо мчится в какой–нибудь повозке и думает о нем, о жителе Земли.
Генрик почувствовал вдруг, как сжалось у него сердце–сжалось не от печали, не от радости, сжалось от какого–то непонятного чувства, которое охватывает нас, когда мы погружаемся в дремоту и вдруг нас посетит какая–нибудь необычайная мысль или мы вдруг совсем в необычном свете увидим то, что нам кажется совсем обычным в сером свете дня. На мгновение он испытал какое–то неизведанное, поражающее своей новизной чувство нежной любви к далеким, неизвестным существам с других планет. Но это чувство блеснуло, как звезда, падающая над лесом темной летней ночью, и погасло.
Генрику стало стыдно. Ведь он еще не умеет любить людей тут, на Земле.
Не время уносить свою любовь в пространство.
Марс.
Может быть, там нет живых существ, но наверняка есть растительность. Это со всей очевидностью установили ученые.
Полететь туда и сорвать первый попавшийся цветок. Потом, осторожно держа его в руке, нежно прижимая к груди, улететь с ним назад, на Землю.
— Любимая! Посмотри! Ты первая земная девушка, которая получила цветок с другой планеты. Цветок неизвестной формы, неизвестного цвета и запаха.
Любимая?
Но где она?
Где та девушка, ради которой ты готов улететь на Марс и сорвать цветок неизвестной формы, неизвестного цвета и неизвестного запаха?
Она блуждает где–то, неведомо где, в туманных пространствах, менее реальная, чем Марс и Земля, чем цветы на Марсе и даже чем говорящий по–польски марсианский муравей.
Виктория вывела Генрика из лагеря в Прушкове. Генрик чувствовал себя немного глупо. Позволить, чтобы тебя вывела из лагеря девушка, которая тебе нравится, с которой ты только что познакомился, не очень–то приятно. Тебя ждет унижение, презрение, может быть, осмеяние. В равной мере ждет и ее. А нет, пожалуй, на свете ничего хуже для зарождающегося между двумя молодыми людьми чувства, чем унижение и презрение в соединения с издевательством. Но ничего такого не произошло. Виктория показала при выходе подделанный пропуск для препровождения больного в больницу, и через минуту Генрик оказался на свободе. Он стоял, глядя с улыбкой на переливающиеся осенним блеском поля и луга, и словно забыл о своей освободительнице. Она стояла поодаль, и оса, жужжа, кружилась около ее носа. В том году даже поздней осенью на окраинах Варшавы летало множество ос. Они жужжали совершенно так же, как ружейные пули.
Виктория была, может быть, немного удивлена, что человек, который обязан ей свободой, перестал ею интересоваться, залюбовавшись далекими горизонтами, и хотела как–то обратить на себя внимание, но боялась, что ее укусит оса, и потому стояла не шевелясь, молча и только искоса посматривала на Генрика.
— Пусть вам не кажется, — сказала она холодно и строго, когда оса отлетела, злобно жужжа, — что сейчас вы будете делать все, что захотите. Вы действительно пойдете в больницу.
— Но…
— Я сказала: вы пойдете в больницу.
— Но вы же мне сменили повязку и сказали, что нет ничего страшного.
Решительность и проявление воли без всякой разумной цели Генрик в дальнейшем относил к самым неприятным недостаткам Виктории. Но в тот момент ее решительность и упорство показались ему очаровательными. Он подошел к Виктории. Давно не приходилось ему прикасаться к чему–то столь чистому и опрятному. От нее пахло накрахмаленным полотном и лавандой. Он взял ее руку и поцеловал. Это был поцелуй, полный уважения и благодарности, но в этих чистых и достойных знаках уважения трепетала сдерживаемая нежность.