Солнце уже заходило, время от времени на высоких каменистых холмах появлялись города, словно театральные декорации, которые на вращающемся кругу должны создавать иллюзию путешествия. Стемнело. Рим был где–то недалеко, по шоссе устремлялось к нему множество автомашин.
«Рим, Рим», — повторял я про себя, стоя у окна, из которого не много можно было увидеть в темноте: иногда внезапно вспыхивал какой–нибудь дом или фабричка, обильно освещенная неоновыми огнями. Потом огней стало больше, и на некотором расстоянии от путей появились окутанные мраком блоки больших жилых домов, так хорошо известных по итальянским фильмам, поднимающим жилищную проблему. А потом ни с того ни с сего поезд подъехал к перрону вокзала Термини.
Янек уже ждал. Он узнал меня издали и махал рукой. У меня перехватило горло, я точно не знаю, было ли то волнение или стыд, а может быть, и то и другое вместе. Мне захотелось убежать, во всяком случае, я молился, чтобы дорога, по которой мы приближались друг к другу, тянулась как можно дольше. Но когда мы окончательно сблизились, он поздоровался со мной совершенно естественно, так, как здороваются с кем–то очень близким, кого не видели месяц. Он поцеловался со мной совершенно запросто и сказал:
— Я рад, что ты приехал.
И сказал это так, что можно было поклясться, что он рад в самом деле. У меня слегка дрожали руки, я старался это скрыть, но Янек держался так естественно и свободно, что в конце концов это передалось и мне, и понемногу я успокоился.
— У вас прекрасный вокзал, — сказал я не для того, чтобы что–нибудь сказать, а потому что действительно он показался мне прекрасным, и я почувствовал потребность сразу же об этом сказать.
— Ты нисколько не изменился, — сказал Янек, — я сразу тебя узнал.
— А ты очень изменился, но я тебя тоже сразу узнал, — сказал я.
Мы сели в машину, которая ожидала нас у вокзала. Я думал, что у Янека какой–нибудь необыкновенный, большой и великолепный суперамериканский автомобиль, но оказалось, что у него обыкновенный серийный фиат, Это обстоятельство вызвало во мне смешанное чувство разочарования, удовлетворения и покоя.
— Я снял тебе номер в отеле, — сказал Янек, как мне показалось, после минутного колебания, когда завел мотор. — Я подумал, что это будет меньше тебя связывать, ну… что ты и сам так захочешь. Но если бы ты пожелал жить у меня…
Я прекрасно видел, что он очень не хочет, чтобы я жил у него. И я тоже этого не хотел.
— Очень хорошо сделал, — сказал я. — Конечно, так будет лучше. Вообще я страшно, страшно тебе за все благодарен.
— Еще не за что, — буркнул Янек.
За стеклом машины кружился Рим, которого я не мог из–за быстрой, полной поворотов езды охватить целиком и представить себе. Рядом сидел Янек. Все это не умещалось у меня в голове, и мне казалось, что это сон, сон, который должен быть полон очарования и прелести, но этого почему–то не было.
Янек время от времени называл мне места, по которым мы проезжали, а я кивал головой, мало видел и мало понимал, ибо от непомерного изумления я больше думал о далеких временах детства. Это была не сентиментальность, а именно изумление. Я не мог надивиться всему тому, что происходит, — я имею в виду то, что происходило на протяжении последних тридцати лет.
— Знаешь, — сказал Янек, — так неудачно получилось: как раз завтра утром я должен на несколько дней уехать. В Африку. Я должен там подыскать подходящие места для натурных съемок в новом фильме. Поэтому мне тем более казалось…
Я почувствовал облегчение. Я был бы рад, если бы он уехал сегодня, сейчас же, а не завтра утром. А ведь он показался мне таким близким и милым — может быть, первый раз в жизни близким и милым. И, собственно, в первый раз в жизни мы начали разговаривать, и это у нас получалось гладко и приятно.
А может быть, у него и не было в Африке никаких дел и он просто убегал от меня?
Отель, где он снял мне номер, — скорее, это был элегантный пансионат — находился в прекрасном районе, неподалеку от Виллы Боргезе (это парк, а не какая–нибудь вилла; впрочем, ты, наверно, знаешь это лучше меня). Называется этот отель «A1bergo Pensione Рaisiel1о» и находится на улице Паизиелло. Я также узнал, что Паизиелло — это итальянский композитор; я никогда о таком не слышал. Номер красивый, с балконом, выходящим в парк Боргезе (слово «вилла» действует мне на нервы), и только неприятно поражают каменные полы, но уж тут так повсюду.