На другой день я проснулся утром в своем «Pensione Paisiello», у меня болела голова, и я подумал: «Я в Риме». И тут же: «Ну и что с того?» Меня это не радовало, даже немного пугало. И вдруг я вспомнил, что Янека здесь уже нет, что в эту минуту он летит на самолете в Алжир, и я почувствовал большое облегчение.
Я встал, открыл зеленые жалюзи. Светило солнце, в нескольких метрах от меня росли сосны в Вилла Боргезе, рабочие, громко крича, чинили крышу дома напротив, был слышен шум проезжающих машин, звонил колокол. Пахло Римом и свежестью влажного утра. Это не будило во мне ни малейшей радости, а только тоску и страх. Все это и еще то, чего я не мог увидеть с моего балкона и что увижу сейчас при свете дня, было не для меня, и не нужно мне было сюда приезжать. Самое большее, что я могу, — это наблюдать за тем, что проходит перед моими глазами, но я не могу быть внутри всего этого. А что может быть хуже, если ты не внутри чего–нибудь, а только около? И верно, лучше быть в самом скучном и самом унылом учреждении, чем около самых прекрасных и самых веселых городов и стран. Я не спеша оделся, думая о том, какой непоправимой ошибкой была эта поездка, а потом пошел в город. Так несколько дней бродил я в одиночестве, раздраженный, и на душе у меня было тем печальнее, чем прекраснее и привлекательнее казался мне этот город; бродил, как бедный ребенок, который получил прекрасную, невиданную до этого игрушку и не знает, что с ней делать.
За эти несколько дней Рим измучил меня и опротивел мне. Я задумал сбежать в Неаполь, хотя, конечно, понимал, что мысль эта наивна и в Неаполе будет то же, что и в Риме. Мне пришло в голову, что одним из наказаний в аду должно быть пассивное созерцание красивых и соблазнительных вещей. Тем не менее именно по этой причине я оказался в Неаполе и…»
Внезапно Генрик почувствовал, что очень устал, он целый день писал это письмо, и ему стало жаль потраченного времени.
Постепенно темнело. Через открытые двери балкона было видно море. Вдали вырисовывался Капри, его темные контуры были более отчетливы, чем при свете дня. Капри. Это слово отдавало чем–то эстрадным, так как оно часто повторялось в глупых песенках о незабываемых любовных переживаниях. Но необыкновенная чистота и первобытная простота затуманенного гористого силуэта возвращали этому слову первоначальное обаяние.
Там когда–то сидели сирены и искушали своим пением проезжающих рыбаков, и не удивительно, что рыбаки поддавались искушению.
Вот правда о Капри, а вовсе не песенка: «Ты помнишь Капри?..»
Генрик прохаживался по комнате; ветер слегка шевелил занавеси, и это было непонятно, так как день был безветренный. Неаполитанская яркость красок, многообразная голубизна неба, моря, силуэт Везувия, Сорренто и Капри — все это, дымно–лиловое, застыло сейчас в совершенно неподвижном воздухе.
Генрик сел за письменный столик — имитация бидермейера, а может быть, и подлинный бидермейер — и начал читать свое прерванное письмо к Виктории. Он читал его медленно, раздумывая, морща лоб и поглаживая щеки, как читают документы особой важности. Когда он дошел до места, где письмо обрывалось, он откинулся назад, вытянул ноги, на минуту застыл в этой позе, глядя в окно, и вдруг принялся рвать письмо. Он разорвал его на мелкие кусочки и бросил в корзину, потом взял открытку с видом Везувия и написал:
«Шлю тебе, дорогая Виктория, привет из Неаполя. Обнимаю вас обоих.
Генрик»
Он встал и подошел к окну. Теперь уже все краски смешались. Капри растворился в синеющем небе, кое–где загорались огни. Мир надевал вечерний наряд.
Генрик вдруг понял, что потратил на письмо целый день. Он приехал в Неаполь утром, тотчас же снял номер в отеле и тут же засел за письме. Неаполь прошел мимо него гулом и блеском дневных событий, а он писал свое письмо, зная, кто никогда его не отправит, что, окончив, разорвет его и выбросит.
Он писал себе и только себе, для утверждения своей независимости, чтобы обозначить нейтральную зону между собой и миром посторонних событий (да и то все–таки кое в чем соврал!). Но это все равно было ни к чему. Это было после всего. Это было уже после разочарования, — оно пришло быстрее, чем можно было ожидать. После нескольких дней, проведенных в Риме, Генрик понял, что его ничто не ждет, что ничего не случится. Он был вне действительности, которая его окружала, он не имел к ней непосредственного доступа. Он с одинаковым успехом мог все это увидеть в кино или на открытках. Да что там, гораздо лучше, потому что и киноэкран и открытки можно по собственной прихоти наполнить игрой воображения.