Зита издала возглас одобрения и, не дожидаясь Генрика, налила себе полный стакан, выпила его залпом, вытерла губы тыльной стороной ладони и тут только обратила внимание на пустой стакан Генрика. Она снова издала неопределенное восклицание, которое на этот раз должно было означать какое–то оправдание, наполнила его стакан и, проглатывая устрицу, которую между всеми этими операциями она успела отправить в рот, сделала рукой знак, приказывающий немедленно пить.
Генрик тоже выпил вино залпом, и ему сразу же стало тепло и приятно. Он ласково посмотрел на Зиту. Перед ним сидел человек. Человек, который разделил с ним еду, заботился о том, чтобы его стакан был наполнен, разговаривал с ним и позволял ощутить ту свободу и то удовлетворение, какое мы испытываем, когда кто–нибудь проявляет к нам внимание и доброжелательность, вырывает на мгновение из угнетающего нас паломничества в бездну одиночества.
Зита взяла с тарелки устрицу и, не оборачиваясь, протянула ее Генрику. Другой рукой она запихивала устрицы себе в рот.
Генрик отмахнулся.
— Нет, нет. Это я не хочу.
Зита повернулась и неодобрительно посмотрела на Генрика.
Нет. Она не была красивой. Но в ее лице была какая–то особенность, какое–то женское обаяние, которое очень часто притягивает мужчин больше чем ослепительная красота.
— А я вас прошу, съешьте. Ну попробуйте.
— Но я этого не переношу. У меня отвращение к устрицам.
— А вы их ели когда–нибудь?
— Нет, никогда.
— Никогда не ели, а чувствуете отвращение! Вы как большой ребенок.
— Пожалуйста, уберите от меня руку с этим гадом.
— Вам противна моя рука? Хорошо же!
— Не ваша рука, а эта скорлупа. Прошу вас…
— А я прошу, съешьте. Ну можете вы что–нибудь раз в жизни для меня сделать?
— Не понимаю, почему вы на этом так настаиваете.
— Я не настаиваю. Я только хочу, чтобы вы съели. Я знаю, что вам понравится.
— А я вас уверяю, что нет.
— Хорошо. Давайте проверим.
— Хорошо. Вам кажется, что вы очень умная, так убедитесь. Проверим…
Генрик с лицом мученика, который знает, что жертва его необходима только для показательно–исследовательских целей, быстро выхватил из рук Зиты устрицу и, закрыв глаза, наклонив голову и смешно кривя рот, проглотил ее. С минуту он сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Зита, тоже не шевелясь, смотрела на него с полураскрытым ртом, довольная и чуть обеспокоенная. Наконец Генрик открыл глаза, заморгал, повернул голову, схватил стакан, сделал большой глоток, после чего лицо его прояснилось и он закричал:
— Эй, кельнер! Еще порцию!
Не успел он это сказать, как Витторино уже стукнул тарелкой об стол и в две секунды открыл несколько раковин своим перочинным ножом.
— Ха–ха! — рассмеялась Зита. Вот видите, вот видите! А против скольких вещей у человека глупое предубеждение, хоть он их и не пробовал!
— Ха–ха–ха! — рассмеялся Генрик. — Откуда ж мне было знать, что это такая прелесть!
— Откуда, откуда! Я вам говорила, и этого достаточно. Теперь вы будете меня слушать?
— Конечно! — воскликнул Генрик с жаром.
Ему было весело и приятно, и с каждым мгновением становилось все веселей и приятней. Печаль и беспокойство куда–то исчезли, он сидел с человеком, который составлял ему компанию, ел с ним, смеялся и разговаривал.
Они ели устриц, смеялись и разговаривали, и вдруг Генрик содрогнулся и онемел от удивления. Ему пришло в голову, что он ест улитку, ест улитку по желанию этой девушки, и это какое–то ужасное преступление. Ему показалось, что перед ним стоит Виктория, бьется в истерике и кричит:
«Значит, вот как! Для меня тогда в лесу ты не хотел съесть улитку! Не хотел стерпеть, пересилить отвращение, чтобы доказать мне свою любовь! Но достаточно, чтобы первая попавшаяся итальянская девка пошевелила пальцем, и ты съел не одну, а целую гору улиток!»
«Но ведь это улитки съедобные и, собственно, даже не улитки, а устрицы. И здесь ресторан, а там был лес. Это совсем другое дело. А она — человек, и ничего, кроме человеческих чувств, я к ней не питаю».
«Бабник! — кричала Виктория. — Бабник и негодяй!»
Формально Виктория была права. Но именно в этой формальной правоте заключалась какая–то большая несправедливость.
Жизнь вдруг показалась Генрику совершенно безнадежной. Его охватили апатия, смирение и усталость.
— Ну, что вы загрустили? — спросила Зита. — Что вы сидите и ничего не говорите? Может быть, я вам надоела? У вас какой–то странный вид!
— У меня такой вид, как будто я проглотил улитку, — сказал Генрик. — У нас в Польше так говорят про того, кто смутился или вдруг загрустил.