— Значит, вы из Польши?
— Из Польши. Вы знаете что–нибудь о Польше?
— Я? Ничего. Ничего особенного. Может быть, вы мне что–нибудь расскажете? Я люблю узнавать обо всем хоть что–нибудь.
— Я тоже о Польше не знаю ничего особенного.
— Поляк — и не знает о Польше ничего особенного!
— Именно так. Может быть, в этом–то и заключается особенное о Польше.
— Э, да разве вас поймешь!
— Именно, именно в этом.
— Ей–богу, вы начинаете меня раздражать. Расскажите что–нибудь о Польше. Все равно что. Какой–нибудь пустяк, мелочь, но чтобы о Польше.
Генрик задумался. Он скривился, почесал голову, видно было, что он делает над собой большое усилие.
— Да не могу я, — сказал он с отчаянием, — не умею.
Зита очень рассердилась. Она подбоченилась и вдруг встала.
— Клянусь божьей матерью! Или вы сейчас же что–нибудь расскажете, или я уйду. Может быть, вы думаете, что из меня можно делать идиотку? Ну? Будете говорить?
— Капри, — сказал Генрик.
Зита села снова. У нее не было никакого желания уйти, но она действительно была сердита. Она даже раскраснелась, нос у нее блестел.
— Капри! Как будто Капри имеет что–нибудь общее с Польшей!
— На первый взгляд ничего. Напудрите себе нос.
— Зачем?
— Потому что он сияет, как морской маяк.
— Пусть сияет. Но почему Капри?
Она вынула пудреницу, большую, некрасивую, из черной пластмассы, с цветной фотографией целующейся пары.
«Уж не мог Янек купить ей приличную пудреницу!» — подумал Генрик и сразу же понял, что мысль глупая. Янек никогда не купит Зите никакой пудреницы и вообще ничего ей не купит. Ему стало почему–то неприятно и стыдно, он сам не знал почему. Захотелось убежать отсюда.
Зита спрятала пудреницу и придвинулась вместе со стулом к Генрику. Она выжидательно смотрела ему в глаза и толкала локтем, как собачонка, которая царапает лапой обедающего хозяина, выпрашивая кусок.
— Почему Капри? Но почему Капри? — настойчиво спрашивала она, и эта настойчивость еще больше разжигала ее интерес. — Вы опять хотели надо мной поиздеваться или все–таки имели что–нибудь в виду? А если да, то что? Скажите же! Ну скажите же наконец что–нибудь, а то я сойду с ума!
— Я и не думал над вами издеваться. Я никогда не издеваюсь. Издеваются только глупцы и негодяи. Всю жизнь я больше всего старался не быть глупцом и негодяем. Но где наши макароны и рыба? Почему нам не подают?
Генрик оглянулся и постучал ножом о стакан. Витторино сидел неподвижно в темном углу траттории, подперев голову рукой, и рассматривал носки своих ботинок, время от времени шевеля ими. Он походил на заводную игрушку, у которой лопнула пружина. Толстяк за стойкой смотрел на него с видимым беспокойством; и наконец с энергией, которой нельзя было от него ожидать, ударил ладонью о стойку.
— Витторино! — крикнул он. — Ведь гости ждут, Витторино!
Но Витторино не реагировал. Он только изменил позу и подпер голову другой рукой, потом тихонько застонал и, продолжая шевелить носками ботинок, смотрел на них и не двигался.
Толстяк наблюдал за ним с возрастающим негодованием и выражением полного бессилия и наконец с неожиданной легкостью выскочил из–за стойки.
Может быть, они вовсе не страдали от повышенной или недостаточной деятельности щитовидной железы, а обладали одним общим запасом энергии. Когда переставал действовать один, сразу же начинал действовать другой.
Толстяк в несколько прыжков, которыми могла бы гордиться самая выдающаяся исполнительница роли Одилии в «Лебедином озере», очутился у столика Генрика и Зиты. Он стал смахивать полотенцем крошки и убирать тарелки, проделывая с ними такие фокусы, что кровь леденела в жилах.
— Прошу прощения у многоуважаемой синьоры и уважаемого синьора, — говорил он при этом. — С этим Витторино трудно сладить, но вообще он хороший парень. Он ни в чем не знает меры. Или безумствует так, что я боюсь, как бы он не развалил мое заведение, или вдруг садится и засыпает — тогда попробуй поговори с ним! Он сын моей дальней родственницы из Калабрии.
Хороший парень, но, к несчастью, ему захотелось изучать философию. Должно быть, в связи с этим он время от времени цепенеет. Решил, видите ли, улучшить мир. Прошу прощения, синьора.
Он исчез, и не прошло трех секунд, как с треском, шумом, звоном, а также с каким–то неопределенным торжествующим, несколько приглушенным возгласом он сунул под нос Генрику и Зите макароны, рыбу и еще бутылку вина, хотя они ее и не просили.