— …несмотря ни на что, принадлежит мне, — повторил он. — Поэтому я был бы весьма признателен, если бы вы пожелали дать мне какое–либо доказательство, что не затаили против меня обиды. Если бы вы согласились выпить со мной в буфете рюмку коньяку, то это было бы для меня доказательством совершенно достаточным.
— Охотно принимаю ваше предложение, — сказал Генрик, — но с одним условием, что это будет доказательством не столько того, что я не оскорблен, о чем вообще не может быть и речи, сколько той большой симпатии, которую вы и ваше поведение вызвали во мне с первой минуты.
Генрик с необыкновенной легкостью впал в тот возвышенный стиль, которым изъяснялся незнакомец, подумав про себя, что таким языком люди разговаривали в последний раз в первой половине восемнадцатого века.
Незнакомец, застигнутый врасплох, смотрел на Генрика со смешанным чувством удивления и задетого самолюбия. Он хотел что–то сказать, но сдержался. Помотал головой, взглянул на прикрепленную к чемодану Генрика визитную карточку, на которой кроме фамилии большими буквами было написано: Varsavia, Ро 1оniа, и, просияв, воскликнул торжествующе:
— Держу любое пари, что вы поляк. Только поляки способны быть такими великодушными и изысканными!
— Вы угадали! — воскликнул Генрик, изображая сильное удивление. — Право, я не знаю, чему больше удивляться: вашей проницательности или вашей галантности. Однако мне кажется, что вы чрезмерно добры к полякам.
— Только, пожалуйста, ничего плохого о Польше и о поляках, если мы собираемся остаться друзьями. Я люблю эту страну и ее прекрасных обитателей.
— А я в свою очередь люблю Италию и итальянцев.
— Значит, действительно ничего другого не остается, как отметить эту встречу рюмочкой коньяку.
Незнакомец широким жестом схватил руку Генрика и долго и сердечно тряс ее.
— Меня зовут Цезаре Памфилони, — объявил он и рассмеялся, как будто сказал что–то необыкновенно остроумное.
— А меня зовут Шаляй, — сказал Генрик и опустил голову, как будто чего–то устыдившись.
— Шаляй, — повторил синьор Памфилони, не выпуская руки Генрика. — Шаляй, очень приятно. Может быть, вы родственник известного режиссера? Кажется, он поляк по происхождению.
— Нет, нет. Я не имею с ним ничего общего! — воскликнул Генрик с таким жаром, что синьор Памфилони отпустил его руку, почесал голову, чуть приподняв шляпу, и, потупившись, поглядел на Генрика, огорченный, что совершил какую–то бестактность.
— Ну, естественно. Вы не можете иметь с ним ничего общего. Это ясно, — сказал он на всякий случаи. — Пойдемте, однако, пить наш коньяк. Кажется, мы слишком долго здесь стоим.
Узкие проходы и отвесные лесенки дали им много великолепных поводов продемонстрировать взаимное уважение, что удвоило время, необходимое для перехода с палубы в бар.
В баре сквозь широкое панорамное окно был виден приближающийся Капри. Уже можно было различить дома и сады.
— Добрый день, синьор доктор, — сказал бармен.
— Добрый день, Пеппино, — сказал синьор Памфилони. — Что у тебя слышно? Все еще неприятности с женой?
— А у кого их нет, синьор доктор?
— У меня их нет, — сказал синьор Памфилони. — Дай нам два коньяка. Это мой хороший приятель, синьор Шаляй из Польши.
— Добрый день, синьор, — сказал бармен.
— Добрый день, синьор Пеппино, — сказал Генрик. Ему вдруг стало очень хорошо.
— У меня был приятель поляк, — сказал синьор Памфилони. — Его звали граф Козловский.
Бармен поставил перед ними две рюмки коньяку. Они выпили и закусили зелеными оливками. За окном приближался Капри. Уже был виден мол и окна домов в порту.
— Я хотел бы посмотреть, как мы подъезжаем к Капри, — сказал Генрик.
— Ничего интересного, — сказал синьор Памфилони. — Налей еще, Пеппино.
— Пожалуйста, — сказал бармен. — Это не интересно вам, синьор доктор, но синьор Шаляй здесь, наверно, в первый раз.
— Ах, да, конечно! — воскликнул синьор Памфилони. — Очень хорошо, Пеппино, что ты обратил на это моё внимание. Очень тебе благодарен. Разумеется, сейчас же пойдем на палубу и посмотрим, как пароход будет входить в порт.
Выпили снова и снова закусили оливками. На этот раз черными. Генрика вдруг охватила детская радость Он любил синьора Памфилони, любил Пеппино и любил Капри.
— А теперь пойдемте, — сказал синьор Памфилони. — До свиданья, Пеппино.
Он протянул ему две красные бумажки.
— Большое спасибо, синьор. До свиданья, синьор доктор, до свиданья, синьор Шаляй.