Итак, музыки и слов не было, оставалось следить за световыми эффектами, одеждой и поведением музыкантов. Но этого ли они добивались? Ведь я по-прежнему видел по их лицам, что они хотят мне что-то сказать, хотят войти со мною в контакт, точно с космическим пришельцем, но у нас не только разные языки, а различная природа органов восприятия.
Они отчаянно сигналили мне инфразвуком, а мои уши могли воспринимать только ультразвук.
Впрочем, скоро я заметил, что сильно преувеличил потребность музыкантов в общении. Если бы это было так, неужели они не нашли бы способа донести до слушателя музыку и текст? У тех, кому есть что сказать, это обычно получается. Кощунственная мысль зародилась у меня: бешеная громкость и звуковой хаос нужны всем этим ребятам для того, чтобы внять все вопросы относительно содержания своих вещей. Не услышал - пеняй на себя! И то, что поначалу я принял за беспокойство, за самозабвенное желание докричаться до моей души, было просто самозабвением. Они выходили на сцену для того, чтобы забыться и, если получится, довести до забвения публику.
Они выходили на сцену «поторчать», если пользоваться молодежным жаргоном. К сведению непосвященных: слово это не имеет отношения к манере их пребывания на сцене. В некоторой степени значение его передает выражение «пребывать в прекрасном расположении духа».
Итак, на сцене пребывали в прекрасном расположении духа, много двигатели и издавали звучание, в то время как в зале царило уныние. Зал не мог, да и не желал, включаться в настроение артистов. Криво усмехались, вяло аплодировали, срывались в буфет. Ожидаемого мною воодушевления, доходящего до экстаза, не наблюдалось.
Очевидно, слушатели имели в виду другие, более высокие критерии исполнительского творчества.
Все это живо напоминало мне обстановку джазовых «джем-сейшн» двадцатилетней давности. И мы так же придирчиво слушали «своих» музыкантов, поверяя их игру звучанием трубы Луи Армстронга, кларнета Бенни Гудмана. Саксофона Чарли Паркера.
И все же отличия имелись.
Даже для нас, любителей джаза, он не представлялся джинном из бутылки, способным выполнить все желания.
Рок - это джинн из бутылки.
В перерыве мне удалось побеседовать с солисткой одного из ансамблей, молоденькой и весьма миловидной девушкой по имени Оля, и одним из слушателей, которого звали Николай. Он был знатоком и апологетом рока.
Я спросил, слышала ли Оля свою группу со стороны? Представляет ли она, как это звучит? Знает ли, что ничего, кроме «бум-бум-бум», со сцены не слышно?
В ответ она стала говорить об аппаратуре, что она, мол, плохая и не их собственная.
Я спросил, считает ли она рок своим призванием? Связывает ли с этой музыкой свои профессиональные и жизненные планы?
Она твердо сказала «да».
Почувствовав во мне оппонента, в разговор включился Николай.
– Вы в принципе не способны понять эту музыку, - сказал он. - Для вас она навсегда останется шумом.
– Почему? - удивился я.
– Вы респектабельны. Вы уже нашли свою дверь и открыли ее. Ваша система ценностей кажется вам единственно возможной…
Может быть, он был прав. Хотя респектабельности во мне не больше, чем в лбом человеке моего возраста.
– Допустим, что это так, - сказал я. - Почему же респектабельность и моя система ценностей не мешают мне воспринимать другое искусство, как старое, так и новое?
– Какое новое?
– Новую поэзию, новую живопись, новый театр. Вообще, мне нравятся эксперименты. Если только они содержательны.
– Но вы понимаете под содержательностью лишь то, что соответствует вашим представлениям о жизни. А рок - другое. Он направлен против респектабельности. Он ее разрушает. Вам неуютно его слушать? Так и должно быть. Вам должно быть неуютно.
– Мне так же неуютно слушать шум реактивного двигателя или когда водят ножом по стеклу. Означает ли это, что самолеты направлены против респектабельности?
– Не занимайтесь казуистикой, - сказал он. - По-вашему, искусство должно делать человека счастливее?
– Только так, - сказал я. - А как же иначе?
– Это духовная сытость. Рок направлен против сытости. - Но дайте же мне, черт возьми, почувствовать хотя бы это! - вскричал я. - Когда молодой Маяковский эпатировал сытую публику, ей было понятно, что он ее эпатирует.
– Дело в том, что вы привыкли воспринимать на смысловом уровне. Если сказать вам словами, что вы респектабельны - вы поймете. А когда вам неуютно сидеть в зале, когда вам бьют по нервам, по ушам, по глазам - вы не поймете.
Он был достойным оппонентом.
Впрочем, я не стенографировал беседу, и сейчас мне кажется, что я спорю с самим собой.
На том же концерте мое внимание привлек гитарист, руководитель самодеятельной группы. Он выделялся среди других артистичностью. В нем был нерв. Я узнал, что зовут его Георгий, и после концерта подошел к нему и спросил, можно ли встретиться и поговорить. Он согласился.
И вот я в гостях у рокера.
Георгий встретил меня в дверях, учтиво поклонился. Высокий и красивый молодой человек лет тридцати с роскошными волосами, впадающими на плечи и грудь. Тонкие черты лица. Чем-то он напомнил мне мушкетера.
Поначалу в нем чувствовалась настороженность. Он читал мои «Записки» и, естественно, видел во мне если не врага, то противника. Разговор начался дипломатично. Присутствовали также: жена Георгия, собака овчарка и кошка.
Но потом все встало на свои места, беседа потекла спокойно и затянулась почти до утра. Еще раз подтвердилось, что все проблемы нужно решать мирным путем.
Сама обстановка в доме говорила о том, что жизнь рок-музыканта еще не вошла в стадию респектабельности. Были заметны следы взлетов и падений. Например, имелся цветной телевизор - знак благополучия, но недоставало чего-то элементарного. Из уважения к хозяевам не буду уточнять, чего именно.
Судьба Георгия, вероятно, достаточно типична для многих самодеятельных, точнее полупрофессиональных, рок-музыкантов. Лет в тринадцать он впервые услышал БИТЛЗ. Появление БИТЛЗ сильнейшим образом повлияло на людей, родившихся в 1952-53 годах. Не случайно Георгий, как выяснилось, одного возраста с Андреем Макаревичем.
Итак, в возрасте тринадцати лет Георгий взял в руки гитару, стараясь на первых порах лишь воспроизвести песни БИТЛЗ. Потом появились единомышленники. Сформировалась группа. И дальше - на протяжении пятнадцати лет - были долгие поиски своей музыки. Менялись состав группы, ее название, музыкальные вкусы. Не менялись лишь устремленность и уверенность в том, что рок - это единственное, чем хочется заниматься.
Он немного учился музыке. Но там не преподавали рок, и это было не очень интересно. Профессий у него много и нет ни одной настоящей, потому что каждую работу он рассматривает прежде всего с такой точки зрения: насколько она помешает (поможет) заниматься роком.
Его группа имеет своих приверженцев. Иногда ее приглашают на выступления. Но постоянно репетировать негде, держать аппаратуру - тоже, не говоря о том, что хорошая аппаратура стоит немалых денег.
Статус самодеятельной группы таков, что фактически ею никто не занимается, за исключением Дома художественной самодеятельности, который по своему положению не может обеспечить ни регулярных выступлений, ни маломальской оплаты.
Хотел бы перейти на профессиональную эстраду? Были ли такие попытки?
Вопросы сложные. Наверное, хотел. Но препятствий здесь много: и недостаточный профессионализм группы, и нежелание согласовывать свой репертуар с требованиями худсовета, и организационные трудности. Одно я понял ясно: заниматься этим как «делом» Георгий не хочет. Он хотел бы заниматься искусством.
Насколько основательно это желание? Грубо говоря, подкреплено ли оно талантом, самобытностью, умением?
Не мне судить. Но меня привлекли в нем искренность и настойчивость. Думаю, что это немало.
Когда мы окончательно почувствовали доверие друг к другу, о чем свидетельствует переход на «ты», я попросил его спеть. Он взял в руки гитару - обыкновенную, акустическую, - и начал.
И я впервые расслышал все слова и понял их смысл. Не скажу, что я был от них в восхищении, - это не моя поэтика. Но она, безусловно, имеет право на существование.