— Леонид Осипович, вам много приходилось драться в жизни?
— Драться — нет. Что вы — драться… Бороться — да! У меня есть замечательное стихотворение. Сейчас, подождите… Вот, вспомнил…
Восемьдесят пять лет — это очень много. Это трудно… Знаете, как я ответил космонавтам, когда они меня спросили: «Сколько вам лет?» Я ответил: «Сто без пятнадцати!»
Колесико кассеты крутилось без устали. Спасибо старым батарейкам! В них еще достаточно было электрической энергии, а главное — они сознавали ответственность, которая начисто отсутствовала у новых, только что купленных.
— Когда мне было десять лет, я был влюблен в песню «Раскинулось море широко». Это судьба человека. Умирает кочегар… Я пел ее в девятьсот пятом году. Потом эта песня умерла, а в тридцать пятом — тридцать шестом годах я ее возродил, и она снова пошла. Песня — это судьба… Я не понимаю юношу, которого не волнует судьба человека. Даже судьба собаки! Я не могу представить себе мальчика, который издевается над животными. Я не могу себе этого представить, как не могу представить, что можно убить человека… Я вам скажу про чувство долга. Это — главное чувство… Когда мне было пятнадцать лет, я уже бросил школу. У меня ведь образование совсем небольшое — три класса коммерческого училища. По-сегодняшнему — это пять классов. Больше я не учился. Я начал самостоятельно жить. В девятнадцать я женился, скоро стал отцом… Но я знал, что такое чувство долга! То, чего не знает современная молодежь. Чувство долга по отношению к родным, по отношению к девушке, которую я любил… У меня было чувство долга к своему ребенку, к своему искусству. Я не знал, что такое жить без чувства долга. Долг всегда есть: перед Родиной, перед людьми, перед близкими… У нас теперь чувство долга приходит слишком поздно либо совсем не приходит, что еще страшней! Лермонтов погиб в двадцать семь лет, а мы сейчас считаем, что двадцать пять — это так, пустяки!.. Он женится, а мама и папа должны его содержать… Перед Родиной у нас есть чувство долга, перед семьей — нет. Вы этого не пишите, но я скажу: у нас нет перед семьей чувства долга, которое есть перед страной!.. Я вам просто скажу… Вот я одессит. Я был совершенно юным человеком. И если кто-нибудь говорил, что на Ришельевской улице кто-то, скажем… скажем, Иванов, разводится с женой и у них есть дети, то вся Одесса по этому поводу волновалась! Все говорили: «Как? Иванов разводится с женой? У них ребенок? Этого не может быть, что вы говорите!» Вся Одесса знала. Весь город знал… Сейчас на пять браков четыре развода. Нет чувства долга. У них нет этого чувства!
Зазвонил телефон. Утесов медленно поднялся с кресла. Я сделал попытку помочь ему, но он метнул в меня сердитый взгляд и отстранил руку. Пока Леонид Осипович разговаривал по телефону, я рассматривал кабинет. На стенах висели фотографии и картины, большой, писанный маслом портрет Утесова; в углу — его же бронзовый бюст довольно внушительных размеров, старая афиша… За витриной стеклянной горки в другом углу — сувениры, подарки, среди которых был и набор юбилейных знаков всех родов войск с дарственными надписями.
Утесов положил трубку:
— Рассматриваете?.. Тут есть что посмотреть. Это парижский Коровин… Аверченко, Качалов, это вы ни у кого не найдете… Это я в гриме Хачатуряна. Я изображаю столетнего Хачатуряна. Вот Зощенко. Я первым стал читать его с эстрады… Это Владимир Николаевич Давыдов, если вы знаете. Не знаете?.. Господи, какая смена поколений! Дедушка русской сцены, великий Давыдов из Александринского театра! Вот уже есть люди, которые Давыдова не знают. Это страшно… — покачал головой Утесов, обращаясь даже не ко мне, а куда-то вдаль, к тем, что глядели с портретов. — Это Глазунов, нарисованный рукой Шаляпина. Вот Шостакович, я и Дунаевский. А это картины: Рылов, Репин, Маковский, Архипов… Моя пластинка «На концерте Утесова». Недавно вышла… Не знаете?
Леонид Осипович вынул пластинку из конверта и бережно положил ее на диск проигрывателя. Из колонок, висевших под потолком, упали громкие звуки оркестра. Исполнялось попурри из песен Утесова.