– Ваниль, – прошептала Соланж. – Пахнет ванилью.
Тростник зашуршал в ответ. В этих зарослях могло таиться всё что угодно, и супруги успокоились, только выехав на солнце, на вымощенную булыжником дорогу, ведущую к двухэтажному дому: выяснилось, что он был вовсе не таким большим, как рисовало им воображение, даже до того, как сгорел. Сквозь окна верхнего этажа виднелись почерневшие балки на фоне серо-синего неба. От парадной двери осталась лишь куча обгоревших обломков.
– О! – выдохнула Соланж.
В шелесте несрезанных стеблей тростника было слышно, как разбегаются последние негры, ещё остававшиеся на плантации.
– Мы отстроим всё заново, – сказал Огюстен.
– Думаешь, мы справимся? – спросила Соланж, кладя руку ему на колено.
Своё. Разрушенный дом. Сожжённый сахарный завод с покосившимися, сломанными балками, трубами и шестерёнками – свои. В голове роились планы. Они осмотрели нетронутую негритянскую деревню – их собственную. Жильё каждого работника защищали зелёные стены кактусов. Огюстен протянул руку и тут же отдёрнул, сунув палец в рот, а Соланж хихикнула. Все дворики были утоптаны и чисто выметены. Пригнувшись, Огюстен шагнул в сумрак хижины. Соланж закашлялась. Голова мужа почти касалась выходного отверстия для дыма, что было забавно. Обтрёпанные циновки лежали скатанными возле большой корзины для сбора маниоки. На дне чайника, висевшего над очагом, белели остатки какой-то еды. Огюстен представил, как будет учить негритят славным достижениям французской цивилизации. Он уже предвидел их благодарность и радость. Соланж подняла изящную фарфоровую миску, но край оказался оббит, и она бросила её.
Управляющий особо предупреждал по поводу огородов, один из которых, хорошо ухоженный, начинался прямо за этой хижиной. Полевые работники скорее потратят силы на свои огороды, чем на господскую работу. Огюстен по-хозяйски заявил:
– Наши негры выполнят работу на плантации, прежде чем заниматься этими… пустяками!
«Интересно, есть ли у них дом ещё и в городе», – подумала Соланж.
Солнце ласково смотрело с небес, озаряя их жизнь до скончания века. Они – вдвоём – смогут здесь что-то создать. Своё. Огюстен просто раздувался от гордости. Он поймает и вернёт заблудших работников на Сюкари-дю-Жардан. Разве это не их дом? Разве они не посвятили плантации свою жизнь, так же как и он? Ветерок пробежал по полю, и тростник зашуршал. Какой приятный звук!
– А дом… – сказал Огюстен. – Я даже рад, что он сгорел. Он был слишком маленький. Неудобный.
– Мы выстроим лучше, – добавила Соланж.
В заброшенном цветнике Огюстен расстелил плащ подле розового куста, который нашёптывал им счастливое будущее. Они разбогатеют. Будут хорошими хозяевами. Их будут любить. Они будут делать всё, чтобы понравиться. И Соланж отдалась мужу в полном исступлении любви.
К несчастью, после того как чернокожий генерал-губернатор был депортирован во Францию, волнения усилились, оставаться в деревне стало небезопасно, и Форнье больше ни разу не навестили свою плантацию, на которую возлагали столько надежд. Огюстен никогда не рассказывал жене, что творилось на армейской службе. Его повысили. Потом повысили ещё, но гордости это не прибавило. Огюстену больше не доставляли удовольствие ни балы, ни театр, а самые любезные и остроумнейшие беседы наводили на него скуку. Капитан Форнье прекратил появляться в обществе.
Вместе с летом пришла тропическая жёлтая лихорадка.
Необычные слухи распространились среди легковерных французских офицеров: будто бы их косят сверхъестественные силы. Много лет назад, ещё до того, как якобинцы освободили рабов, и задолго до того, как Наполеон отправил Леклерка вновь их поработить, на центральной площади Кап-Франсе публично сожгли жреца вуду. Суеверные чернокожие не сомневались, что он умел превращаться в зверя или насекомое, и потому его нельзя убить. Но – ха-ха, месье, – его жир так же пузырился на огне, как у всех! И хотя сгоревшие останки жреца соскребли с булыжников площади, то лето сопровождалось невероятным нашествием москитов и первой эпидемией желтой лихорадки.
Лихорадка жгла огнём. Больной задыхался, мучаясь от жажды. Его мозг сжимался, словно сочный плод в руке силача. Обречённый оставался в сознании и терял последнюю надежду.
Потом приходил черед передышки. Облегчение. Покой. Лихорадка отступала, и в висках прекращала стучать кровь. Больной выпивал прохладной воды и откидывался на спину. Какая-нибудь сердобольная душа вытирала с тела липкий пот. Многие жертвы надеялись на выздоровление.