Фулканелли сосредоточен на одном: «Факел алхимической мысли освещает храм христианского откровения», — утверждает он, считая готический собор наделенным силой святого, «алхимического Грааля».
Говоря о химерах Нотр — Дам, он зачарованно описывает одну из них, находящуюся на северной башне собора, называемую Алхимиком: «На голове его фригийский колпак, атрибут Адепта (то есть Посвященного. Этот колпак был масонским символом. — Б. Р.). Он небрежно надет на густую шевелюру: ученый закутан в легкий плащ и опирается одной рукой на балюстраду, другой — гладит свою густую бороду. Он не размышляет, он наблюдает. Пристальный острый взгляд. Вся его поза выражает крайнее напряжение. Его плечи сгорблены, а голова и грудь подались вперед. Эта каменная рука оживает… Говорят, что видели, как она шевелилась».
Что дожило до нас в громадном, вмещавшем почти девять тысяч молящихся соборе Парижской Богоматери с двумя кажущимися недостроенными башнями из Средневековья? Собор не раз перестраивался, скульптуры его уничтожались, и химеры были воссозданы в середине XIX века во время реставрации. Даже высказывают предположение, что большинство их изваяно заново по рисункам великого карикатуриста Домье.
Но еще до многолетней реставрации собор Парижской Богоматери патетически воспел Гюго, сделавший его своим романом таким знаменитым. Вроде бы мимоходом он сравнил собор с химерой:
«у нее голова одной церкви, конечности другой, торс третьей». Но все герои романа таинственно связаны с химерами. Квазимодо он называет подобием ожившей химеры. Эсмеральда неразлучна с козой, далекой, но ближайшей родственницей химер. Козлиность нечистой силы давно известна. Начинается роман Гюго словом из греческой трагедии («трагедия» в переводе с греческого означает «песнь козлов»). Это слово — «рок». О роке обычно говорит хор в древнегреческих трагедиях.
Химеры у башен собора не просто готическая прихоть, они еще и служат водостоками. Но недобрая тяжесть Нотр — Дам до сих пор удивляет, как и ехидно глядящие вниз химеры. Их действительно следует остерегаться. Да, они произведения искусства. Но разве произведения искусства не живут собственной жизнью? Разве так уж безобидны образы зла, на которые мы смотрим? Которые мы сами и творим? Или, по крайней мере, помогаем их воплощению в нашем мире. Неужели они не оставляют следа в нас?
Николая Оцупа, последователя Гумилева, чуть ли не в те же годы, когда злосчастные статуэтки смущали семью Добровых, в парижской эмиграции мучают химеры, являющиеся «из ничего»:
Поэты русской эмиграции не могли не писать о химерах, они чувствовали на себе их взгляд, слышали их голоса.
В 28–м году вышла книга стихов барона Анатолия Штейгера «Этот день». В ней, в стихотворении, где описывается, как «На пьедестале у зеленой Сены / Скривил лицо насмешливый Вольтер», ехидное лицо философа заставляет поэта вспомнить о химерах:
Во время войны Штейгер умер в Швейцарии от туберкулеза.
У Марии Веги в лирическом действии венка сонетов «Ведьма» участвует собор Парижской Богоматери и тоже слышатся голоса химер:
Кажется, над всеми русскими поэтами с их малоудачливыми судьбами реют чудища, когда‑то сладострастно описанные Бальмонтом.
Ирина Кнорринг: «Жадно смотрят четыре химеры, / Напряженно следят за мной».
Софья Прегель: «Остроухие ждут химеры, / Ухмыляются тишине…»
Георгий Евангулов: «И дни без былого хмеля / Свою прежнюю прелесть утратили. / И гримасничают химеры / На Парижской Богоматери».
Юрий Софиев в стихотворении «Каменщик и химера»: «…высунув язык, на мир глядит / Холодное и злое изваянье, / Которое подтачивает, тлит / Любовью созидаемое зданье».