Поднявшись по течению примерно на милю, мы наконец увидели вблизи те странные растения, которые я заметил, когда мы только подходили к этой странной земле с моря; теперь, когда до них был всего десяток-другой ярдов, мы могли рассмотреть их гораздо лучше, и я убедился, что это были скорее деревья, чем кусты, но весьма отталкивающего вида: низкорослые, с корявым коротким стволом, они производили впечатление чего-то нездорового, болезненного, почти нечестивого. В отличие от стволов, ветви странных деревьев были тонкими и гладкими; почти по всей длине они имели одинаковую толщину и свисали от макушки до самой земли (вероятно, поэтому я не сумел отличить эти деревья от кустарников, пока не оказался в непосредственной близости от них); при этом каждую ветвь отягощал единственный крупный плод, росший на самом конце ее и напоминавший своей формой растрепанный капустный кочан.
Вскоре группа странных деревьев осталась позади, но берега протоки по-прежнему оставались столь низкими, что, встав на банку,[65] я без труда сумел рассмотреть прилегающий ландшафт. Повсюду, насколько хватал глаз, расстилалась все та же унылая, плоская местность, прорезанная во всех направлениях бесчисленными ручьями, протоками и озерцами, некоторые из которых казались мне довольно большими. Как я уже упоминал, край, куда мы попали, был болотистым, низменным, словно мы находились на обширной грязевой равнине, самый вид которой навевал уныние и безотчетный страх. Возможно, впрочем, что в трепет повергла меня глубочайшая тишина, царившая над этой пустынной страной, ибо нигде я не видел признаков присутствия птиц или животных; здесь не было даже никакой растительности, за исключением низкорослых деревьев, небольшие рощицы которых росли то там то сям по всей равнине.
Пожалуй, именно тишина действовала на нас сильнее всего, ибо, насколько я помнил, никогда еще мне не приходилось бывать в краю, погруженном в столь глубокое и полное молчание. Ни малейшее движение не оживляло неподвижную равнину; в небе не видно было ни птиц, ни насекомых, и до слуха моего не доносились ни крики чаек, ни кваканье лягушек, ни плеск рыбы под берегом. Казалось, мы попали в какое-то сказочное царство тишины, которое иначе можно было бы назвать Страной Одиночества.
Вот уже три часа мы без перерыва работали веслами, и никому из нас даже думать не хотелось о том, что придется вернуться в море, однако до сих пор нам так и не попалось ни одного местечка, где можно было бы высадиться, поскольку слева и справа от нас по-прежнему тянулись полосы черно-серого ила, а за ними простиралась такая же неприютная, грязная и сырая равнина. Вот почему мы готовы были грести дальше в надежде, что рано или поздно нам встретится твердая земля.
Ближе к вечеру мы все же остановились и, не покидая шлюпок, кое-как поужинали тем, что осталось от наших скудных запасов; пока мы ели, солнце опустилось совсем низко над болотистой пустошью, и я ненадолго отвлекся от мрачных мыслей, наблюдая длинные причудливые тени, протянувшиеся к нам по воде от деревьев, ибо мы остановились прямо напротив небольшой их группы. Помнится, именно в этот момент я с особой силой почувствовал, как молчалива и грустна была окружавшая нас равнина; при этом я уверен, что вовсе не моя впечатлительная натура сыграла со мной злую шутку, ибо к этому времени я уже обратил внимание, что тишина начинает действовать и на моих товарищей в обеих шлюпках; во всяком случае, все они старались говорить только вполголоса, словно опасаясь нарушить подступавшее со всех сторон безмолвие.
Но когда я начал испытывать по-настоящему глубокий страх перед наводящим тоску безлюдьем вечерних равнин, до слуха нашего донесся звук, свидетельствовавший, что этот край не был так безжизнен, как казалось. Я услышал его первым; откуда-то издалека, из самой глубины этой Страны Одиночества, донеслось вдруг протяжное, прерывистое стенание, похожее на заунывный вой ветра в дремучем лесу. Но ведь ветра-то никакого не было! В следующее мгновение странный звук замер в отдалении, и наступившая затем тишина показалась нам еще более глубокой и зловещей. Оглянувшись на товарищей в обеих лодках, я увидел, что многие из них замерли в позе напряженного внимания. На протяжении целой минуты никто не шевелился и не произносил ни слова, потом один из матросов отрывисто рассмеялся, что было вызвано, разумеется, лишь овладевшим им испугом.