Боцман тотчас шикнул на него, и в тот же миг снова раздался прежний тоскливый и жалобный вой. В какую-то секунду нам показалось, что он раздается далеко справа от нас, но уже в следующее мгновение звук повторился где-то впереди, выше по течению ручья. Услышав его, я снова вскочил на банку, намереваясь оглядеть окружавшую нас равнину, однако берега здесь были выше, и мне это не удалось; впрочем, обозреть окрестности мне бы все равно помешала темневшая по берегам растительность.
Спустя какое-то время прерывистые рыдания смолкли, и снова наступила глубокая тишина. Пока мы напряженно прислушивались, не раздастся ли вдали еще какой-нибудь звук, наш юнга по имени Джордж, сидевший рядом со мной, тронул меня за рукав и негромко спросил, не знаю ли я, что мог предвещать этот странный вой. В ответ я лишь покачал головой и ответил, что мне известно не больше, чем ему; впрочем, желая успокоить юношу, я сказал, что это, возможно, ветер. Услышав мои слова, Джордж в свой черед покачал головой, ибо стоял полный штиль, и всем было очевидно, что никакой ветер не мог производить эти странные звуки.
Не успел я произнести свою фразу до конца, как снова раздался все тот же нагоняющий тоску звук. На сей раз он несся сразу и с верховьев ручья, и со стороны устья, и из глубины равнины, и с пустоши, отделявшей нас от морского побережья. Неподвижный вечерний воздух полнился унылым, прерывистым воем, который показался мне как никогда похожим на горький, безутешный плач отчаявшегося человеческого существа. Это странное сходство внушило нам такой ужас, что мы буквально онемели, полагая, что слышим плач неупокоенных душ. Пока же мы в страхе ждали, что будет дальше, солнце окончательно закатилось, и нас обступили сумерки.
Тут случилось нечто еще более удивительное, ибо как только темнота окончательно сгустилась и настала ночь, похожий на плач вой стих, и над равниной разнесся другой звук, напомнивший нам раскаты далекого грома. Как и таинственные завывания, сначала он слышался откуда-то из глубины, тонущей во мгле равнины, но довольно скоро звуки окружили нас со всех сторон и ночной мрак наполнился мрачным рычанием. Понемногу оно становилось громче, время от времени прерываясь пронзительными, трубными взвизгами, затем начало так же медленно стихать, превратившись в низкое, беспрерывное ворчание, в котором то и дело слышались голодные нотки. Нет, ни одно известное мне слово не способно точнее передать характер этого звука, ибо это был именно голодный, наиболее страшный для человеческого уха рык. И нет ничего удивительного, что именно он напугал меня сильнее всего.
Я со страхом прислушивался к несущимся со всех сторон звукам, когда Джордж внезапно схватил меня за руку и сообщил пронзительным шепотом, что среди деревьев на левом берегу только что промелькнуло какое-то существо. В справедливости этих слов я тотчас убедился, ибо мое напряженное ухо уловило шорох и шелест ветвей, а затем снова раздалось рычание; на этот раз оно звучало так отчетливо и громко, что казалось — огромный хищник находится совсем рядом. В следующую секунду я услышал голос боцмана, который вполголоса приказывал Джошу — старшему матросу, командовавшему нашей шлюпкой, — подойти к первой лодке, чтобы обе посудины находились рядом. Со всей поспешностью мы взялись за весла и вскоре поставили нашу шлюпку борт о борт с боцманской в середине протоки; все это время мы не переставали вглядываться в ночную мглу и переговаривались таким тихим шепотом, что его едва можно было расслышать за рычанием невидимой твари.
Так прошло несколько часов, но за это время не случилось ничего такого, о чем бы я еще не упоминал; только вскоре после полуночи ветви деревьев напротив нас снова заколыхались и зашуршали, словно среди них пробиралось какое-то существо или существа, а за этим раздался такой звук, будто кто-то или что-то плескалось в воде близ берега, но он быстро стих и более не возобновлялся.
Нечего и говорить, что мы провели эту ночь в неослабной тревоге, ежеминутно ожидая нападения, но забрезжил рассвет, а мы были по-прежнему целы и невредимы; по мере же того, как разгоралась заря и вокруг становилось все светлее, темнота и тени отступали, а вместе с ними стихло и голодное рычание. Когда утро окончательно вступило в свои права, мы снова услышали прерывистый, нагоняющий тоску вой, предшествовавший страшной ночи. Он звучал долго, то взвиваясь до визга, то опускаясь до глухих стонов, и траурная эта мелодия неслась над бескрайними просторами пустынной равнины до тех пор, пока солнце не поднялось над горизонтом на несколько градусов; только после этого стенания начали слабеть, и наконец последнее слабое эхо их затихло вдали, и наши уши получили долгожданный отдых. Потом снова установилась сверхъестественная тишина, не прерывавшаяся весь день.