Удушающая, давящая тьма опустилась на землю, подобная огромной скалистой глыбе, и с ней - её сестра, гниющая, трупная тишина. Плеск бесконечно далёких волн Замбези докатился до муравьиных полков, а с ним и прохладный запах болотистых заводей.
Раскатистый львиный рык раздался вблизи, обращая члены всего живущего в безжизненный камень, но муравьиный слух был слишком мал, чтобы вместить такое чудовищное порождение звука. Рычание прокатилось мимо муравьёв, и только невнятный и необъяснимый ужас пробрался в их живот и душу, и так они ощутили нечто действительно великое... Медленно, трусливо, украдкой зажглись на небе смехотворные, каждую секунду гаснущие звёзды, словно мысли ленивца в дрёме или небытии, маловеликие, великие в малом звёздочки, мысли в пустых черепах божьих баранов, болотные огоньки над вселенскими топями, бессчётные, безумные глазки, глядящие из сумасшедшего дома мира.
Может быть, ты подумала, милая читательница, что я мрачный, плюющий на мир пессимист? Вовсе нет! У сумасшедшего дома тоже есть смысл, а баран—единственный достойный философ, осёл господень - плеоназм, болота - благоухают, я уже это говорил! Нужны ли тебе доказательства? Пока что, разбойница, тебе придётся поцеловать себя в задницу, потому что - аминь - на этом кончается глава.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Над Гималаями термитников по тускло освещённому небу поползли розоватые облачка, словно милые, нежные привидения, ангелы света. При виде их серые, побледневшие ночные призраки пустились в бегство из зенита на запад, ещё надеясь продлить своё жалкое существование в тёмных полях окцидентального горизонта.
Без толку! Безжалостные ангелочки стреляли в них новыми и новыми лучами света, так что бедных ночных эльфов встречала не спасительная темнота, а убийственное свечение. С искажёнными болью чертами они растворялись в нём, как сахар в воде, или бросались в отчаянии, как человек, прыгающий с последнего этажа горящего здания в переулок, в волны Замбези, и там затихали, тонули, шли ко дну.
Приблизительно в это время король, спавший в шатре в окружении своих войск, стал мало-помалу пробуждаться от угарного сна. Долго и успешно боролись духи сна с рассветным духом бодрствования. Стоило яркому воспоминанию о днях прошедших обнять сознание, вонзить в него призрачные когти, охватить мохнатыми ногами, как паук муху, окутать серыми нитями, как тут же возвращалась монотонная мелодия вечного сна и вилась над своим трупом.
Но свет всегда торжествует над тьмой, как говорится в затасканной истине, и так, наконец, в сознании Его Величества зашевелилось предчувствие пробуждения - а именно, боль во всех членах.
Король провёл рукой по спине. Боль удвоилась, глаза открылись и узрели тело, покрытое красными, синими, зелёными, белыми тигровыми полосами и леопардовыми пятнами. Сбитый с толку монарх свесил ноги с кровати.
- Видимо, - пробормотал он, - меня снова отделала моя дорогая свинья. Но я же ничего не помню! Разве это возможно? Чёрт побери! Хотя бы смутное воспоминание должно же было остаться, мне кажется! Ведь порка была такая, что и мертвец восстал бы к жизни! И тем не менее - ничего! Бог мне свидетель, даже ни воспоминания о воспоминании! Как странно... и удивительно! Ничего не помню: а тогда, значит, ничего и не произошло? Может быть, это произошло не со мной, а с кем-то другим? Ведь это другому «я» достались удары и пинки, не сомневаюсь.
Передо мной брезжит свет новых, великих откровений... Не состоит ли «я» именно в способности помнить? А память - в некоей скрытой идентичности состояний души? Так что «я» связывает своей идентичностью, как клеем, эти состояния, «я» - это сама собой подразумевающаяся эманация гомогенности? И потому гомогенность первична, а «я» - вторично? То есть: может быть, «я» - к примеру, моё «я» - не всегда психологически необходимо там, где возникают такие гомогенные, а в особенности такие ментальные состояния, которые формируют ’мою’ единственность и неповторимость? а не наоборот? Но всё муравейство по сей день уверено в обратном: что моим мыслям присуща известная гомогенность, потому что мои мысли - это моё «я»! По моей же теории, «я» есть нечто абсолютно подвижное, каждое мгновение перепрыгивающее с одного берега океана психики на другой, от одной мысли к другой, которая связана с первой глубоким родством идеи. Может быть, в это мгновение моя мысль принадлежит жителю Теллурия, а уже в следующее - распускается в мозгу обитателя планеты Арктур...
Но это неуклюжая, опирающаяся на материалистические воззрения пошлость! Моя ультраидеалистическая гипотеза самым радикальным образом переворачивает мир, сказочно, феерично, сверх всяких ожиданий... Пространство упраздняется - существует лишь психическая близость, состоящая в родственности убеждений, глубочайших, логических подобий. Единственное, что существует, это психические состояния, и весь мир - психика. Та психическая вещь, что находится в свойском соотношении с другой вещью, и вправду ближе всего к её телу, касается другой вещи непосредственно, даже если наше тупое восприятие склонно считать, что она находится на другом конце вселенной. Часть психического мира, называемая ’внешний мир,’ ’природа’ - всего лишь ложная интерпретация всеобъемлющего мира психики. И не бросает ли моя новая теория мощный свет на проблему сохранности души, т.е. «я» после смерти? Если моё «я» заключается в скрытых гомогенных движениях духа, не очевидно ли, что и после моей смерти где-нибудь, когда-нибудь душевные состояния, гомогенные с моими собственными, вынырнут из океана всеобщей психики, что они станут мной, что я возникну? Что, если моя мысль, додуманная до конца, моё предчувствие, прояснившись, сверкнут во вселенной-психике - и что я буду тот, кто додумает мысль до конца, кто прояснит предчувствие? Но только это должно быть нечто присущее только мне, то, что принадлежит сокровенной гомогенности мысли. Очень немногие муравьи способны понять эту мысль, я и сам не очень её понимаю, но разве можно понять молнию? И тем не менее, именно молния отворяет небеса.