на несколько лет?
—
А те люди тем временем будут сеять разрушение и смерть?
—
Нет такого уголка на земле, Сократес, где бы люди не сеяли
разрушение и смерть. Сама природа несет разрушение и смерть —
ураганами и землетрясениями, голодом и болезнями. Даже в этот
самый миг невинные люди умирают от насилия и от голода
десятками тысяч, по всей земле. Так не возомнил ли ты о себе,
Сократес? Кто наделил тебя такой мудростью, чтобы знать, кому
жить, а кому умереть и какой смертью? Кто ты, чтобы знать, кому
и что уготовано Богом?
Сергей не нашелся что ответить, поэтому он ответил вопросом на
вопрос:
—
О каком Боге ты говоришь, отец Серафим? Бог милосердия и
справедливости, который в своей бесконечной мудрости счел
нужным забрать мою семью? Этому ли Богу ты молишься?
Серафим в ответ только поднял свои кустистые седые ' брови в
недоуменном, оценивающем взгляде:
—
Ах, Сократес, это хорошо, что ты больше не прячешься перед
лицом того, что преследовало тебя так долго. Хотел бы я, чтобы у
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. МОНАСТЫРСКИЙ ОСТРОВ
,44
меня был готовый ответ на твои слова — пара добрых слов,
которые смогли бы исцелить твою душевную рану. Но пути
Господни неисповедимы и для меня тоже. Был однажды такой
мудрый человек по имени Гиллель, один из еврейских святых,
который сказал: «Есть три загадки в этом мире: воздух для птиц,
вода для рыб и человек для самого себя».
Я открыл для себя, что Бог — это загадка из загадок. И все же Он
всегда с нами, как биение сердца, так близко, как наше
следующий вдох... Окружает нас, словно воздух, словно вода...
Ощутим везде и во всем. Но уму не по силам понять такое, только
сердцу... Вот где ты можешь найти веру...
—
Я перестал верить в Бога много лет назад.
—
Даже неверующие ходят под Богом. Да и как может быть
иначе? — Серафим пристально посмотрел на него. — Пребывай в
этой тайне, Сократес. Доверься ей. Освободись от знания того,
чему следует и чему не следует быть, и ты снова найдешь свою
веру.
Сергей покачал головой.
—
Все, что ты говоришь, отче, для меня было и остается
истиной... Хотя я не совсем улавливаю смысл.
—
Помнишь, было время, когда ты не мог меня поймать Даже за
край рясы? Но немного терпения — и смотри, что ты обрел
теперь...
—
И еще годы тренировок.
—
Да. Возможно, пришло время учиться... но чему-то другому. —
На мгновение монах умолк, подыскивая слова. — Твоя практика
уже показала тебе, что наш ум имеет свои ограничения. Разум —
это лестница в небо, спору нет, но до самого неба эта лестница
немножечко не достает. Только мудрость сердца может незаблудно
провести тебя по этому пути. Твой древний тезка, Сократес,
напоминал афинской молодежи, что мудрость начинается со
способности удивляться...
—
И все же, Серафим, если оставить эти возвышенные слова, —
что мне следует делать?
—
А что все, по-твоему, делают? Нужно ставить одну ногу перед
другой! Ты только актер по-настоящему великой драмы, смысл
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. МОНАСТЫРСКИЙ ОСТРОВ
,45
которой постичь может только Бог... временами мне кажется, что
даже Бог не совсем понимает, что в действительности происходит!
— сказал он, засмеявшись. — Мы можем только играть ту роль,
которая нам дана, понимаешь? Те, кто возникают в твоей жизни —
не важно, на пользу или во вред, — все они посланы Богом.
Встречай всех их с мирным сердцем, но с духом воина. На этом
пути тебе не раз придется упасть, но в каждом падении тебе будет
и наука. А научившись, ты найдешь свой путь. Пока что подчинись
Божьей воле и живи жизнь, которая тебе дана, мгновение за
мгновением.
—
Как я могу узнать Божью волю, Серафим?
—
Вера не в том, чтобы досконально знать что-то о чем- то, —
ответил он. — Она заключается только в мужественном приятии
всего того, что происходит — приносит ли это радость или
страдание, — с верой, что все это ради высшего блага.
Они уже были совсем рядом со скитом.
Годы оказались беспощадными к Дмитрию Закольеву.
Когда-то высокий и жилистый, а теперь сгорбленный и высохший,
с годами он превратился в блеД ное подобие себя прежнего. Глядя
на его впалые щеки, каэК^дый в лагере уже понимал, что их
неукротимый прежде атаман стоит одной ногой в могиле. И лишь
гл;аза безумным блеском горели на этом лице решимостью,