46
Превратившейся в одержимость. Словно бы весь его мир сузился
до од^Чэй точки, и этой точкой была Павлина и ее тренировки.
Павлина к лету 1906 года была все такOVi же худощавой и подвижной, быстро
прибавляя в ловкосА*, выносливости, да и взрослела она не по Дщям, а по час^М. Ее бойцовское мастерство тоже
стремительно росло — ^ изумлению всех, кто наблюдал за ее тренировками.
Егорыч оказался хоро шим наставнйЛом. Но Закольев больше не доверял старику. Он
уже н£ доверял никому, кроме своей дочери. Даж^ Королёв был У него на подозрении. От его глаз не укрылась, как
насмегИдиво ухмыляется или отворачивается гигант при появлении атамана. И не только Королёв. Остальное все
тоже, стАипалось атаману, шепчутся за его спиной.
Его дочь — в ней была теперь вся его Надежда. Ей будет по силам
вернуть и его власть, и прежнее почести, и уважение. Она подарит
ему гцокой. Не было* гакого дня, чтобы он не наблюдал за ее
тренировкой. Но д^е тогда он уже не был хозяином своего ума.
Невольно его* взгляд обращался внутрь: и тогда белый сн*ет мерк
пере/Д его глазами, распадаясь на отдельные фрагменты и образы:
слова, стоны, крики и кровь.
Вздрогнув, он пробуждался, вспомигЧя, кто он и где находится, —
усталый до мозга костей, не ® силах оградиться от кошмара, что
преследовал его теперь и при свете дня. Зверюга полосует тело его матери на кровавые
обрывки плоти. И с ее криком сливались крики евреев, что не прекращались ни на минуту.
Павлина. Девочка станет женщиной, женщина — бойцом. Павлина
— его нож, его меч, его спасение. Она убьет зверюгу, и его предсмертный крик
станет последним, чтобы потом пришла тишина.
ледующие несколько дней Сергей провел в созерцательном
Суединении. Ему было о чем поразмыслить. Они с Серафимом
уже немало троп исходили по острову — порой в полном
молчании, порой беседуя. Но ни о чем, связанном с боевыми
искусствами и поединками, они больше не говорили.
Сергея волновали теперь куда более глубокие вопросы. И ответов
на них теперь следовало ждать не от Серафима, а от самого себя.
Следует ли ему так неотступно придерживаться своей клятвы? И
сама его решимость — происходит ли она от постоянства или от
жесткости? И что ему все- таки выбрать — войну или мир?
Возможно, и в самом деле его ждет какое-то более высокое
призвание? И наконец все вопросы слились в один: принесет ли
отдохновение Ани- ной душе, если он убьет этих людей — или сам
погибнет, пытаясь убить их?
Сергей уже не был ни в чем уверен теперь и просто-таки истязал
себя за отсутствие прежней решимости. Может, Закольев и в самом
47
ПУТЕШЕСТВИЕ СОКРАТБСА
деле был прав, когда назвал его слабаком и трусом? И если Сергей
не выступит против своего врага, что за смысл был тогда во всех
этих тренировках, на которые ушли долгие годы? Сергей сам себе
напоминал заряженное ружье, которое вот-вот должно выстрелить
— или взорваться.
И все же ведь и ружье можно разрядить, и уже обнаженный меч
вернуть обратно в ножны. Вот что сказал бы на это Серафим.
Ему припомнилась одна история — одна из тех, что рассказывал
Серафим пару месяцев назад, очевидно предвидя этот самый
момент. Говорилось в ней об одном горячем и высокомерном
молодом самурае, у которого так было заведено для своих
крестьян: за малейшую провинность голову с плеч долой. У
самураев, которые были сами себе закон, подобное поведение
принималось как само собой разумеющееся.
Но в один из дней, смывая кровь со своего меча после очередной
расправы, молодой самурай вдруг забеспокоился. А вдруг его
поступок не понравится богам и в наказание они отправят его в
обитель ада? Желая побольше разузнать о духовных сферах, он
решил посетить скромное жилище дзэнского мастера по имени
Кандзаки.
С подобающим случаю почтением самурай отстегнул свою
острую, как бритва, катану, положил ее подле себя. Отвесил
почтительный поклон и сказал: «Прошу вас, поведайте мне о
Небесах и аде!»
Мастер Кандзаки взглянул на молодого самурая и улыбнулся.
Неожиданно его улыбка перешла в хриплый смех. Он показал
пальцем на молодого воина, словно тот сказал нечто забавное. Все
еще трясясь от смеха, мастер хлопнул в ладоши и произнес:
«Тупица! И ты еще хочешь, чтобы я, известный мудрец, тратил на