Ни для одного памятника путевой литературы до произведения Толстого не характерно такое погружение в этнографический материал. Приметы очерков писателя о быте, нравах и обычаях народов европейских стран — точность сведений, общий серьезный тон рассказа, уважительное отношение к инокультуре. Широкое бытописательство в путевых записках Толстого связано с процессом эстетизации быта в петровское время: низкое, повседневное, грубо материальное стало восприниматься как высоко значимое, свидетельствующее о духовной сфере человеческого бытия, образованности и культуре людей.
Внимание к быту было следствием интереса русских писателей к европейскому этикету, ибо по характеру одежды (наличию или отсутствию перчаток, головного убора, цвету верхнего платья), месту встречи в доме хозяина и визитера можно было судить о степени уважения к человеку. Многозначительными являются детали в описании встречи русского путешественника с великим магистром Мальтийского ордена — то, что «сам гранмайстер стоит осередь полаты», которая «обита вся камками ж червчетыми», то, что он «подступил» и, «сняв шляпу, кланялся» гостю, «почитая за великое счастие, что... великаго государя человек из далных краев приехал видеть охотою» его «малое владетелство». «По тех разговорах, — продолжает рассказ Толстой, — просил меня той гранмайстер, чтоб я надел шляпу, и сам он свою шляпу надел также; и я, свою шляпу надев, разговаривал с ним стоя... И как по разговорах я от него ис полаты пошел, и он, мне поклон отдав, отпустил меня любовно» (л. 100 об.-101).
Писатель воспринимал себя представителем России, нового могучего государства, поэтому не мог допустить нарушения этикета или совершить неэтичный с точки зрения европейской морали поступок. Обучение европейским нормам этикета не означало для русского путешественника унижения его национального достоинства. Толстой общался с иноземцами как равный с равными; не роняя дворянской чести, путешествовал в «карете изрядной» с «добрыми возниками», в остерии жил в «каморе богатой» и обедал с «кавалерами, честных пород людьми». Описывая поведение путешественника в обществе и дома, встречи с частными и официальными лицами, церемонии представления и званого обеда, светской и деловой беседы, рассказывая об изяществе манер и учтивости поклонов, Толстой выполнял важную роль просвещения русских читателей, давал практическое руководство для общения с иностранцами.
Историю этнографии нового времени нельзя представить без произведения П. А. Толстого, яркого образца этнографической беллетристики, где этнографический материал органически, входит в обширное повествование о долгом и увлекательном путешествии по Европе московского стольника. Этнографизм записок Толстого необходимо рассматривать в общей связи с развитием общественной мысли в России конца XVII — начала XVIII в., становлением новой светской идеологии, ибо в произведении содержится не только ценный фактический материал, но и определенная историко-этнографическая концепция — идея разумного использования опыта других народов в деле просвещения России.
В известных списках «Путешествия» Толстого нет авторского заглавия: видимо, писатель, понимая новаторский характер произведения, не мог найти места созданному в традиционной системе жанров. Все сохранившиеся заглавия с определением жанра сделаны в более позднее время владельцами рукописей или работниками архивохранилищ: «Путешествие столника Петра Толстаго по Европе» (Казанский список), «Путешествие Петра Андреева сына Толстова с Москвы в Италию» (Московский список), «Дневник путешествия П. А. Толстого» (Ленинградский список). В тексте произведения несколько раз встречается «рабочее определение» жанра, данное автором, — «книга». В древнерусском языке это слово было многозначным: «книгой» называли «письменный документ», «сочинение», «тетрадь с деловыми записями». Скорее всего, сам Толстой рассматривал «книгу», созданную им, как сочинение делового характера, документальный отчет о путешествии на Запад, однако результат превзошел замысел. Талант Толстого, как профессионального политика, военного и дипломата, раскрыл и другие свои грани. Обостренное внимание к проблемам эстетики и этики, «живость» жанровых зарисовок, психологическая глубина мотивировок, меткость и образность сравнений — все это создает в произведении особый художественный мир.
В русской литературе конца XVII в. еще не произошло четкого разделения на художественные и документальные жанры, существовали произведения синкретической формы, которые в зависимости от соотношения в них факта и вымысла делились на художественно-документальные и документально-художественные. В путевых записках П. А. Толстого документальное начало преобладает над художественным, в них господствует «поэзия факта». Толстой умело беллетризует повествование, и оно из разряда «элитарной» литературы, рассчитанной на образованные правящие верхи русского дворянства, переходит со второй половины XIX в. в разряд книг для популярного чтения, чей адресат — массовый читатель, которого волнуют рассказы о морских штормах и пиратских набегах, экзотических странах и неизвестных природных явлениях, исторические сюжеты и легенды. Полны динамизма, приключенческого азарта рассказы Толстого об опасностях морского плавания у берегов Мальты: «...не доезжая до Малту за 10 или болши миль италиянских, съехались мы с турецким великим караблем. И увидели ево от себя в далном разстоянии и не познали: чаяли, что тартана християнская из Малту идет... И как тот карабль набежал на нас блиско, и мы увидев, что то карабль, а не тартана, и суть неприягелской, почели мы подаватися к Малту. А тот карабль почал за нами правится и уганять нас, и гналися за нами 3 часа с лишком, перенимая нам дорогу к Малту. И мы, видев, что тот карабль нас уганяет ... на филюге своей парусы переворотили под ветер, и почали мариеры гресть веслами, и пошли к тому караблю в противность, умысля то, чтоб нам тот карабль проплыть вскоре за ветер... И как увидели гурки, что филюга наша пришла против их карабля в меру пушечной стрелбы, начали стрелять ис пушек, а потом, как еще ближе поровнялись мы с кораблем их, и они стреляли из мелкаго ружья по нас; однако ж Господь Бог нас пощадил: никого не убили и не ранили» (л. 99 об.-100). Хотя писатель традиционно объясняет спасение от турецкого плена вмешательством потусторонних сил, из рассказа ясно, что победу принесли искусство «маринеров», неожиданность маневра, мужество людей.