Прагматик и скептик, человек с большим жизненным опытом, Толстой отправился в Европу с сознанием исключительности России в христианском мире, с чувством собственного достоинства и даже превосходства над европейцами.
Обладая проницательным умом и развитым эстетическим чувством, он искренне считал себя готовым к восприятию европейской жизни и настроился на критическое восприятие католической Европы, тем более, что Польша — первое государство на его пути — дала основание для подобного отношения к нерусскому, неправославному. В Варшаву Толстой приехал в период элекционного сейма, когда после смерти Яна Собеского шляхетство выбирало нового короля. Московский стольник, веривший в богоизбранность монарха, не без иронии описывал сеймовую палату, где в результате горячих дебатов «окончины были стеколчетые все повыломаны и окна разбиты от нестройнато совету и от несогласия во всяких делех пьяных поляков» (л. 16 об. — 17).
Находясь на придворной службе, Толстой «состоял при гробе» царей Федора и Ивана Алексеевичей и имел возможность сравнить пышный обряд погребения московских государей с похоронами польского короля, пользовавшегося почетом и уважением при жизни и оказавшегося забытым сразу после смерти. «Умершаго короля полскаго жену и детей и сродников из Варшавы высылают вон» на время элекции; королевские покои лишаются богатого убранства: «обития в тех полатах знатно, что было, толко в бытность мою было обрано по смерти короля полскаго» (лл. 17, 18 об.).
Осмотрев помещение, где проходит элекция, Толстой сообщил читателю, что тот «великой сарай дощаной» подобен «покоям скотцким» (л. 19 об.), а сама элекция — повод для пьянства, ссор и драк. «И всегда у них между собою мало бывает согласия, в чем они много государства своего растеряли, — делает вывод московский стольник. — Однако ж, когда напьютца пьяни, не тужат о том и не скорбят, хотя б и все згибли» (л. 17 об.).
Поглядывая свысока на европейцев, критикуя их образ жизни, П. А. Толстой пересек границу Священной Римской империи, отметив с иронией, что страны «граничит болото, а иных никаких признаков нет» (л. 22 об.). По мере знакомства с культурой Европы ирония уступает место искреннему интересу, почтительному тону описаний и даже откровенному восхищению увиденным. В рассказе о Вене исчезают насмешливые реплики писателя по поводу европейских порядков, а итальянская часть путевых записок проникнута чувством преклонения перед мастерством художников и ремесленников, перед авторитетом ученых и политических деятелей, перед жизнелюбием и радушием жителей Венеции, Неаполя, Флоренции, Рима.
В пестром, разноязычном и многоликом мире произведения Толстого не нашлось места для индивидуальных портретов людей, с которыми встречался путешественник. Как правило, они не имеют имен и выступают в путевых записках как «мещанин», «шляхтич», «возник», «фарестир», «вдова короля», «барский губернатор». Писатель не создал портретных характеристик даже крупнейших политических деятелей Европы того времени: австрийского императора, римского папы, венецианского дожа, великого магистра Мальтийского ордена. Дело не в отсутствии художественного таланта у Толстого, а в эпичности его мышления, в жанровой традиции «одногеройности», в представлении о человеке как носителе определенных корпоративных, социальных, национальных черт. Поэтизация не индивидуального, а общего, соотнесение судьбы конкретной личности с историей народа — главный принцип изображения человека в путевых записках.
Западноевропейский и русский придворный быт в то время был обставлен как театрализованный церемониал, имевший продуманную и хорошо отлаженную систему, в которой человек был скорее носителем какой-то «знаковой нагрузки», чем личностью[489]. Каждый участник церемонии точно знал свое место и роль в действии, был одет таким образом, что цвет и покрой платья «говорили» о его социальном положении. Характерно в этом, отношении описание Толстым крестного хода в Вене, когда главное внимание автора сосредоточено на том, чтобы передать порядок появления на «сцене» участников процессии, их титулы и значение в общем замысле церковного ритуала: «...собралось множество народу в костеле святаго первомученика Стефана и из того костела пошли чинами: прежде пошли ремесленые люди каждаго ремесла со своею херуговью... за ними — мещане; потом — купеческаго чину люди... В 6 часу того дни пришел к тому святаго Стефана костелу цесарь. Перед ним ехали сенаторы и ближние люди...» (л. 29 об. — 30).
Среди национальных портретов, созданных Толстым, интересен и обстоятелен обобщенный образ итальянца, где находят свое отражение одежда и внешний облик, привычный ритм жизни, род занятий, основные черты характера. Автор путевых записок по достоинству оценил изящество и женственность венецианок: «...народ женской в Венецы зело благообразен, и строен, и политичен, высок, тонок и во всем изряден...» — но не мог удержаться от иронической реплики, отмечая, что «народ женской в Венецы» «к ручному делу не очень охоч, болши заживают в прохладах... всегда любят гулять и быть в забавах, и ко греху телесному зело слабы ни для чего иного, токмо для богатства» (л. 36 об., 70). Несмотря на господствующий «иконографизм» в портретных описаниях Толстого, объект изображения часто выходит за рамки традиционного: рядом с портретами представителей знати, высшего духовенства, католических монахов разных орденов в записках находятся портреты профессиональных «блядок», купцов-евреев, ремесленников, моряков и крестьян. Портреты передают не только внешние черты людей, но нравственно-психологический облик народа, социального и профессионального типа.