Путешествие в Армению

Это поток поэзии. Уроки нравственные и поэтические Нарекаци брал из Библии, у великих церковных риторов, из религиозной поэзии и музыки, которым сам служил как ученый и песнопевец. Брал уроки и у арабских поэтов, которые ввели в свой стих рифму. Этот армянский монах был знатоком человеческой души. Его поэзию отличает глубокое знание родного языка, чувств черных и белых, добродетелей и губящих их грехов, удивительная диалектика слова, выразительность, смелость.

Гл. 4

I
Как ядовитый плод на древе ада,
Или враждебной ставшая родня,
Иль сыновья, предавшие меня,
Грехи меня терзают без пощады,
Все неотступнее день ото дня.
II
Я сердцем хмур, устами злоречив.
Мой слух неверен, взор мой похотлив.
Моя рука готова смерть нести,
Моя нога сбивается с пути.
Мой смраден вздох, походка не тверда,
Я не оставлю по себе следа.
И воля к благу у меня шатка,
Зло крепко, добродетель не крепка.
Божественный завет я позабыл,
Указанный запрет я преступил.
Я — дичь, не избежавшая стрелы,
Бежавший раб, упавший со скалы,
Я — узник, чей конец наступит вскоре,
Морской разбойник, что утонет в море,
Я — робкий ратник, я свидетель лживый,
Нестойкий латник, пахарь нерадивый,
Священник, презирающий амвон,
Законник, попирающий закон,
Звонарь церковный, невпопад звонящий,
Я — проповедник, смутно говорящий…
Я — полководец, робкий и бесславный,
Слуга лукавый, раб самоуправный,
Я — песня — сочинителя позор.
Для обвинителя я — приговор.

В наши дни много пишут о Нарекаци и пытаются исследовать этот феномен в его родственных связях с психологической атмосферой произведений Достоевского. Сравнение плодотворное. Много общего в приемах обоих писателей: множественность людей, живущих в одном человеке, непримиримая душевная раздвоенность героев, вытекающие отсюда муки, жажда исцеления, надежды, отчаяние и так далее. Все песнопения Нарекаци, как я уже сказал, строятся по одной схеме, и, хотя горек опыт самопознания, в конце неизменно возносится мольба Богу об отпущении грехов и выражается надежда на то, что человек вновь обретет самого себя и спасется. Но в его стихах, помимо мыслей о мирской суете, живет сознание тщетности надежды на то, что люди со временем станут лучше. Это тоже сближает двух писателей. Но больше всего роднит армянского монаха с Достоевским последний из приведенных стихов:

Для обвинителя я — приговор.

Идея преступления, заслуживающего наказания. Помимо всего прочего, человек несет на своих плечах каторгу. Такова его доля. Вот отрывок из другой главы:

Гл. 23

III
Я вижу воина — и смерти жду,
Церковника я вижу — жду проклятья,
Идет мудрец — предчувствую беду,
Идет гонец — могу лишь горя ждать я.
Кто сердцем чист — порог мой обойдет,
Благочестивый горько упрекнет,
Навстречу мне не сделает ни шага.
Водой испытан буду — захлебнусь;
От испытанья зельем не очнусь;
Услышу тихий шорох — устрашусь;
Протянут руку — в страхе отшатнусь,
Учую зло во всем сулящем благо!
На пир я буду позван — не явлюсь,
На суд твой буду призван — онемею,
Ниц упаду, слезами обольюсь,
Как будто говорить я не умею.

Армяне часто и вполне справедливо жалуются на то, что их древние и новые поэты плохо поддаются переводу. Действительно, трудно в полной мере передать в переводе своеобразие поэзии. Нарекаци, очевидно, представляет большие трудности для перевода, так как язык его древний. Поэт, говоря в большой книге примерно о том же самом, никогда не повторяется, вводит новую окраску, другие детали и картины. Поэтому перевод его произведений даже на новоармянский язык — дело непростое. Как ни растекается слово-река поэта, сколько рукавов ни отходит в стороны, от этого не страдают глубина и сила течения.