Митингующийся народ молча лузгал семечки, с ленивым любопытством вслушиваясь, о чём вещал с балкона лысый сердитый оратор, не умеющий, при случае, даже правильно выговорить фразу «фаршированная рыба, товарищи!». В толпе митингующегося народа торжественным полушопотом эту фразу передавали друг другу уже в нескольких местах.
— Това-ищи! — говорил сердитый докладчик, — Тъебуйте отставки буйжуазного Въеменного Пьявительства!.. Миы — хижинам, война — двойцам!.. Вся власть Советам Ябочих и Солдатских Депутатов!.. Фабъики — ябочим, земля — къестьянам, миы — наёдам! Каждому голодному — хлеба, каждому бездомному — двойец, каждому ябочему — станок, каждому къестьянину — лошадь, каждой лошади — сено, каждому сену — собаку, каждой собаке — кость, каждой блохе — тоже собаку!.. Да здъявствует социалистическая еволюция! У-я!
«Может, и не фелшер даже. Может, даже натуральный цельный дохтур!» — помечталось Ивану, глядящему снизу на суетливого и малопрезентабельного лысого фелшеришку.
— Ничё не понимаю, — встрепенувшись, сердито поморщился Иван, пытаясь понять, о чём идёт речь, — Мобуть, поближе подойтить?…
Пока Иван, колотя винтовкой по спинам митингующихся и по-деревенски слегка вычурно при этом раскланиваясь и извиняясь, пробирался к входной дворцовой двери, митингующийся народ что-то трижды хором проорал, прогалдел и, гудя бодрыми, громкими, решительными, но уже приватными голосами, незаметно и решительно куда-то рассосался.
Заветная входная, красивая как конфетка, дверь перед самым носом Ивана вдруг резко распахнулась, и от удара по лбу Иван присел на брусчатку. Из распахнутой двери показался товарищ Эйно Рахья с двумя револьверами наизготовку. Не обратив излишнего внимания на ушибленного дверью Ивана, он осмотрелся, обернулся и поманил кого-то рукой. Вслед за Рахья из особняка быстрым шагом вышли товарищи Ленин, Зиновьев с раскрытым блокнотом, в котором он что-то строчил карандашом, и семенящая за ними следом Мария Ильинична Ульянова с бутербродами на подносе. Кавалькада миновала ошарашенного Ивана и направилась в сторону переулка.
Ивану оставалось только подняться с брусчатки и шагнуть в открытую дверь…
Старший матрос Поршман в этот момент нёс своё революционное дежурство за письменным столом в бывшем гардеробном зале с зеркалами, прикидывая в уме варианты, как провести эту дежурную ночь с наибольшей для себя пользой и удовольствием.
Дверь открылась, и в помещение буквально втолкнулся (или воткнулся) вооружённый трёхлинейкой и оловянным чайником, обескураженный Иван с красным лицом и вытаращенными глазами…
Ощущая себя при важном официальном исполнении, дежурный матрос состроил зверское лицо, глянув на вошедшего пристально и сурово, затем широко улыбнулся и, будто огрев плёткой коренного рысака, с места понёс в галоп…
— Ба-а, какие люди! — Ну, входи, входи, срань окопная, не бзди. Ну, здорово, что ль! Как там тебя?
— Нижний чин, Престолопоклонный Иван! — вставил Иван.
— Здравствуй, Иван!
— Здорово, товарищ!
— Флот пехоте не товарищ!.. Мы — братва! Дай-ка пять! Старший матрос Поршман-Боеголовкин, Феликс Давыдович! Для близких друзей и блядей — просто Феликс.
— Здравия желаем, товарищ Пеникс!..
— Здорово, Ванюша!.. Давай-ка почеломкаемся. Царский режим мандой накрылся, теперь все люди — братья!
— Ито, правда, браток! — согласился Иван, поспешно утерев себе лицо рукавом, — Давай, что ли, похристосуемся… М-м-м-м… Чмо! Чмо! Чмо!
Матрос, как вампир, впился в Ивановы губы, которые тут же онемели и утратили всякую чувствительность.
«Ха! З-з-з-з… Ч-вок! Ч-вак! Чу-фыкс!» — клокотало и булькало во рту у Ивана, где безраздельно хозяйничал огромный раскалённый язык, казалось, не только самого дежурного матроса Поршмана, но и всего революционного балтийского морфлота.
— Воистину того, товарищ Пеникс! — чуть не подавился воздухом полузадушенный Иван, когда матрос Поршман, с усилием неимоверным, оторвался наконец от своей жертвы.
— Х-х-х! Ф-ф-ф-ф-ф, — отдувался Поршман.
— Товарищ Пеникс… Браток, а ты, часом, куревом не богат? — робко поинтересовался Иван.
— Ф-с-з-з! Табаку, Вань, не держим…
— Ан, врёшь, браток… А гумажка на что?
— Дура… Это ж для марафету.
— Чаво?
— Ну, это… для кокаину, — качнувшись, Поршман направился к своему дежурному посту за столом.
— Ча-во? — оживился Иван, услышав интересное незнакомое слово.
— Да, для дури, деревня.
— Для ду-у-ури?.. — по-детски изумился Иван.
— А ты сам спробуй. Накося… Да, ты винтарь отставь, чайником не греми! Вот. Зырь на меня, — Поршман носом потянул из рассыпанной щепотки бумажной трубочкой белый порошок, крякнул и передал трубочку Ивану, — Потяни. Ну! Н-ну…