Когда взошло солнце, пред нами открылся совершенно другой пейзаж; ночью мы вступили в горную цепь вулканического происхождения, и теперь нас окружали голые, лишенные растительности, невзрачные холмы, похожие на те, что возвышаются у подножия Этны. Мы ехали около трех лье по этой словно вздыбленной местности, затем очутились на равнине, покрытой очень мелким песком; казалось, будто его специально просеивали. Мы устроили привал на два часа раньше, и, когда я поинтересовался у Бешары почему, он ответил, что здесь удобное место для лагеря. Этот ответ удивил меня, поскольку прежде Талеб не проявлял такой предусмотрительности.
И в самом деле, наши арабы спешились и стали внимательно разглядывать землю, будто что-то искали; эти необычные действия возбудили мое любопытство, и я принялся искать вместе с ними. Ничего не найдя, я позвал Бешару и спросил у него, не знает ли он, что мы ищем. Место, где мы остановились, показалось мне не хуже других, и поэтому я не мог понять, для чего нужны еще какие-то поиски. Тогда он показал мне следы на песке, которых я не заметил. Их было так много, что и в самом деле нельзя было ступить на песок, не задев какого-нибудь отпечатка; эти следы оставляют змеи и ящерицы; местами в песке зияли проделанные ими дыры, похожие на воронки. По этим разнообразным отметинам арабы умеют определить не только кому они принадлежат, но и возраст, размеры, силу самого животного, а также, что самое удивительное, когда были оставлены эти следы - накануне, утром или минуту назад; они показали мне, как распознавать их, и я прекрасно разобрался В этой системе, которую через несколько дней проверил на практике. Например, ящерицы оставляют четкие отпечатки четырех коготков и небольшую волнистую черточку на месте хвоста; змея оставляет параллельные прерывистые следы там, где ее кольца касались песка. След газели легок и изящен, капризно непостоянен и зависит от того, что ей по нраву - весело скакать вперед или пугливо прыгать из стороны в сторону. Все эти наблюдения говорили о том, что пустыня густо населена весьма разнообразными обитателями. И если одни из них радовали взор, то соседство с другими для путешественников довольно неприятно; к счастью, мы отделались легким испугом.
Вечером все эти меры предосторожности были еще усилены. Мы остановились в пять часов, чтобы успеть засветло завершить осмотр. Один из арабов наступил на змею, но, прежде чем она его укусила, успел убить ее палкой. Змея оказалась толщиной с кулак, что совсем не соответствовало ее длине - не больше двух футов, из-за огромной головы, величиной с собачью, выглядела она па редкость безобразно.
В тот вечер мы главным образом занимались змеями и рептилиями и едва удостоили вниманием рис и воду, которые нам подал Абдулла, настолько сила духа восторжествовала над физическими потребностями. Спал я плохо: мне все время мерещилось, что под ковер заползают эти гнусные твари - круглые и короткие, похожие на гигантских гусениц.
Среди ночи до меня донесся тот же странный шум, как и во время прошлого привала; однако на сей раз трудно было приписать эти стоны, сдавленные крики и рыдания завываниям ветра, затерявшегося среди этих бескрайних просторов, поскольку воздух был совершенно неподвижен. Я встал, чтобы спросить у арабов об этом непонятном ночном явлении, но все они сладко спали рядом со своими верблюдами, я не осмелился разбудить никого из них и вновь улегся па ковер. Через мгновение усталость взяла верх, и я уснул.
Мы тронулись в путь до рассвета. Когда поднялось солнце, змеиная равнина уже осталась позади и мы вошли Б вади; по мере того как мы продвигались вперед, холмы увеличивались. Это были уже не холмы вулканического происхождения, как те, что попадались нам на пути, а настоящие горы, прокаленные подземным жаром. На их склонах кое-где виднелись длинные шлейфы красной или черной лавы; мы не могли подойти ближе, чтобы определить, чем вызвана эта разница в цвете лавы, застывшей много столетий назад.
Из этой долины мы перешли в другую, куда вел V-образный вход, словно вырезанный в скале; сужающиеся книзу гладкие стены, казалось, были стесаны топором. На одной из стен высечены письмена, которые, по-видимому, и упоминал Геродот; здесь проходил путь Сенусерта, когда он возвращался из своего похода на берега Эритреи. Мы поинтересовались у арабов, чья победоносная длань запечатлела на этих гранитных скалах строки своей истории, но, увы, они знали не больше нашего.
Теперь сбиться с пути было невозможно: каждая гора, каждый утес служили вехами, по которым наш проводник мог узнавать дорогу. Около трех часов дня Талеб сообщил, что мы находимся неподалеку от источника. И впрямь, дромадеры время от времени поднимали головы со сладострастным выражением и, казалось, втягивали в себя свежесть еще недосягаемой влаги. Обогнув гору, они сами пустились в галоп и через десять минут безумного бега достигли воронки с водой диаметром около двадцати футов, куда вел склон, утоптанный сотнями ног. Когда мы подошли, от источника поднялся в воздух густой, словно дым, рой насекомых; тотчас же наши верблюды вопреки их хваленой выдержке, как мы ни старались им помешать, бросились в воду, которую мы желали сохранить только для себя. Мокрые от пота, они смыли с себя песчаную пыль, и, когда мы, в свою очередь, решили напиться, весь водоем был покрыт шерстью, а на его поверхности плавали пятна жира; к тому же поднялся весь ил со дна. Мы хотели переждать, пока он осядет, но напрасно: в воде сохранился чудовищный запах, присущий диким животным, что делало ее почти непригодной для питья, за исключением, конечно, тех, кто к этому привык; и впрямь, арабы, ничуть не испытывая отвращения, пили эту воду, словно ее чистота осталась незамутненной. Редко бывает, чтобы вблизи таких источников не поселился какой-нибудь род бедуинов, а то и целое племя, поэтому в Аравии ремесло вора удобно и малообременительно. Этим труженикам пустыни остается лишь спрятаться неподалеку от источника или фонтана, они твердо знают, что все паломники неизбежно придут утолять жажду к этой лужице. При помощи веток, смазанных специальным клеем, с какими охотятся на птиц, они ловят путников, как воробьев.
Талеб выбрал место для ночного привала и, зная лучше, чем кто-либо другой, какие опасности и преимущества сулил нам разбитый здесь лагерь, послал Бешару и Арабаллу на разведку. Они вернулись через полчаса и сообщили, что в полулье отсюда находится стоянка пастухов-бедуинов. Едва они произнесли эти слова, как появился араб, ведя за собой барана. Бешара сделал несколько шагов ему навстречу, и двое мужчин обменялись неизменными, древними, как мир, приветствиями, принятыми среди жителей пустыни. Первым начал Бешара:
- Привет тебе!
- И тебе стократный привет!
- Здоров ли ты?
- Да, я здоров.
- А как твоя жена?
- Прекрасно.
- А твой дом?
- Прекрасно.
- А твои слуги?
- Прекрасно.
- А твой дромадер?
- Прекрасно.
- А твои стада?
- Прекрасно.
Тогда Бешара протянул чужеземцу руку; они коснулись друг друга, обменявшись знаками какой-то масонской ложи пустыни, и теперь уже чужеземец стал задавать Бешаре те же самые вопросы, получая на них те же самые ответы.
Это нескончаемое приветствие может показаться горожанину просто неумеренной словоохотливостью, но надо отдать должное восточной сдержанности: как только этот диалог будет закончен, двое правоверных могут, например, совершить вместе кругосветное путешествие и не обмолвятся больше ни словом. Приведенный пример восточной сдержанности лишь подтверждает то, о чем я расскажу дальше.
Один знаменитый поэт из Багдада услышал, как горячо восхваляют его собрата из Дамаска, и решил отправиться туда, чтобы самому оценить, достоин ли его соперник таких похвал. И вот он пустился в путь и через два месяца прибыл в Дамаск. После обычных приветствий он объяснил цель своего визита. Тогда поэт из Дамаска прочел гостю несколько фрагментов из своей незаконченной рукописи. Тот слушал молча; когда чтение было закончено, произнес: "Вы самый великий сочинитель прозы…", поднялся, сел на своего дромадера и вернулся в Багдад. Некоторое время спустя поэт из Дамаска решил, что следует нанести ответный визит своему собрату из Багдада. Через положенное время он прибыл к своему строгому критику, уже вынесшему суждение о его прозе. Тот принял гостя молча, но как давнего знакомого, усадил его и приготовился слушать. Вновь прибывший, не желая злоупотреблять временем хозяина, тотчас же извлек рукопись только что законченной поэмы и прочел отрывки из нее. Хозяин слушал его очень внимательно, как некогда в Дамаске, и, как только гость замолчал, продолжил свою фразу, начатую полгода назад: "…и поэзии".