Это изумительное зрелище с Нилом вдали вызвало у меня желание продлить удовольствие и осмотреть пейзаж, находившийся за моей спиной; я дернул дромадера за поводья, чтобы тот повернулся, но он, казалось, не понял моего намерения; я дернул сильнее, он поднял голову и зашагал вперед. За неимением поводьев, я решил действовать ногами, но скоро сообразил, что это намерение не соответствует возможностям, отпущенным мне природой; и, так как верблюд двигался по-прежнему вперед, увлекая меня к Дамьетте, мне пришлось позвать па помощь Бешару; он прибежал, не помня зла, и остановил животное, дав ему на ладони несколько бобов, верблюд тотчас же развернулся в противоположном направлении, словно это был не верблюд, а ученый осел, и тогда моему взору открылись новые горизонты.
Они простираются от Старого Каира до пальмовой рощи, растущей на месте Мемфиса, над которой возвышаются пирамиды Саккара; справа - пирамиды Гизы, слева - цепь Мукаттам, поднимающаяся к Нилу и исчезающая из виду где-то в Верхнем Египте; еще дальше тянется, насколько хватает глаз, пустыня, продолжаясь за горизонтом уже в воображении, необъятная, как океан.
Я заканчивал осмотр, когда полог палатки откинулся и оттуда вышел Мейер. Я сделал вид, что не замечаю его, и принял непринужденную позу. Скосив глаза в его сторону, я увидел, что, не умея так владеть своими чувствами, как я, Мейер смотрит на меня если не с восхищением, то с завистью и, наверное, многим бы пожертвовал, чтобы оказаться на моем месте; правда, теперь зрителей было куда больше, чем четверть часа назад; арабы уже навьючили верблюдов, и теперь отъезд зависел только от нас.
Мейера выручило то обстоятельство, которое меня повергло в замешательство: его дромадер, увидев, что остальные уже стоят, тоже выпрямился, следуя их примеру; арабы пытались заставить его опуститься на колени, но Мейер оценил выгодность подобного положения и попросил их не беспокоиться. Для него, бывалого моряка, вскарабкаться на спину любого животного-детская забава; труднее удержаться в седле. При помощи веревки он мог подняться хоть на самую верхушку колокольни. И теперь, как только он увидел, что с седла свисает веревка, он подал знак, чтобы ему не мешали, и в мгновение ока под восторженные крики зрителей уже восседал на своем дромадере. Что же касается господина Тейлора, то после первого путешествия в Верхний Египет и возвращения в Каир из Александрии он превратился в заправского наездника.
Все были готовы, кроме Бешары: оп что-то искал в песке. Один из арабов устремился вперед, указывая нам путь; в тот же миг весь караван рысью тронулся за ним. Да хранит вас господь от рыси дромадеров!
Однако я не был бы так встревожен, если бы не увидел, что верблюд Бешары сам по себе, без седока, занял место в кавалькаде; казалось, это ничуть не обеспокоило всадника: он продолжал искать потерянный предмет. Наконец, то ли отыскав его, то ли опасаясь, что мы отойдем слишком далеко, он бросился бежать вслед за нами и поравнялся со своим дромадером. Бешара выждал момент и, когда тот поднял левую ногу, поставил одну ногу ему на копыто, другую - на колено, оттуда прыгнул на шею, а с шеи - прямо в седло; он проделал все с такой скоростью, что я даже не успел рассмотреть, как это ему удалось; я буквально остолбенел. Бешара подъехал ко мне с таким простодушным видом, словно это не он только что продемонстрировал чудеса ловкости, и, заметив, что я изо всех сил стараюсь заставить своего верблюда идти помедленнее и для этого одной рукой уцепился за переднюю луку, а другой - за заднюю, он стал давать мне советы относительно того, как нужно держаться в седле. Слово "седло" напомнило мне о том, что Бешара говорил, что наши седла превосходно набиты, тогда как, усевшись в него, я почувствовал, будто сижу на голых досках; Бешара возразил: он вовсе нас не обманывал и па первой же остановке докажет, что мое седло набито как нельзя более тщательно - правда, в нижней своей части, ведь гораздо важнее, добавил он, в таких переходах, как наш, щадить кожу верблюдов, а не путешественников. Вот это истинно арабская логика, подумал я, и решил не снисходить до ответа. Мы продолжали путь, не обмениваясь больше ни словом.
Через полчаса мы достигли подножия Мукаттама. Эта гранитная гряда, выжженная солнцем, совершенно лишена растительности; по крутым склонам можно подняться по вырубленной в скале узкой тропинке, рассчитанной на завьюченного верблюда. Мы выстроились цепочкой, араб, выполнявший роль проводника, по-прежнему шел впереди, мы же следовали за ним в произвольном порядке; этот подъем был для нас некоторой передышкой, поскольку из-за трудной дороги дромадерам приходилось идти шагом.
Мы поднимались таким образом около полутора часов и оказались на вершине горы. В течение почти часа мы шли по ней, то поднимаясь, то спускаясь, иногда совсем теряя из виду западный горизонт, но через минуту оп вновь представал перед нами; спустившись с последнего пригорка, мы уже не увидели домов Каира, затем исчезли и самые высокие его минареты; некоторое время спустя вершины пирамид Гизы и Сак- кара стали напоминать остроконечные пики горной цепи, и, наконец, когда последние зубцы остались внизу, мы очутились на восточном склоне Мукаттама.
С этой стороны гор лежала лишь бескрайняя равнина, море песка, тянувшееся от подножия гор до самого горизонта, где оно сливалось с небом; этот колышущийся красновато-рыжеватый ковер напоминал по цвету львиную шкуру с редкими беловатыми полосами, как накидки наших арабов. Мне уже случалось видеть безводные песчаные пространства, по столь бескрайнее предстало предо мной впервые; никогда еще, казалось, солнце так яростно не жгло землю, а его лучи не слепили глаза.
Мы спускались в течение получаса и оказались среди развалин, которые сначала приняли за руины города, по вскоре заметили, что земля усеяна лишь колоннами, а вглядевшись, обнаружили, что это не колонны, а стволы деревьев. Арабы объяснили нам, что мы находимся среди окаменелого леса; подобное необычное явление природы заслуживает более внимательного исследования, чем то, которое мы могли совершить со спин дромадеров, к тому же мы достигли подножия горы и пришло время полуденного привала, поэтому мы объявили Талебу, что хотим остановиться. Арабы соскользнули со своих дромадеров, а наши, видя это, сразу же опустились на землю; последовало точное повторение процедуры отъезда: сначала верблюды подогнули передние ноги, потом - задние, но поскольку на сей раз я был к этому готов, то так плотно сжался в седле, что отделался только толчком. Ничего не подозревавший Мейер был награжден двумя сильными ударами в поясницу и в грудь.
Мы приступили к осмотру этого побочного места: земля была покрыта стволами пальм, напоминающими обломки колонн; казалось, целый лес в мгновение ока превратился в камни, а самум, обрушившийся па голые склоны Мукаттама, вырвал с корнями эти каменные деревья, и, падая, они разлетелись на куски. Как объяснить это явление? Каким стихийным бедствием? Ответить на эти вопросы невозможно. Более полулье мы шли среди этих странных обломков; казалось, мы находимся в какой-то неведомой Пальмире.
Наши арабы разбили палатку у подножия горы, у самого песчаного моря; когда мы вернулись, то застали их лежащими в тени навьюченных верблюдов. Абдулла приступил к своим обязанностям и приготовил для нас обед - рис и нечто вроде галет из дрожжевого теста, выпеченных па углях; они оказались рыхлыми и вязкими, как сырое тесто; отныне Абдулла потерял мое доверие. Мы пообедали, съев несколько фиников и по куску мармелада, отрывая его от рулона; Мейер так устал от усилий удержаться в седле, что потерял аппетит. Ну а арабы, вероятно, вели свой род от джиннов, которые питаются воздухом и росой, поскольку с отъезда из Каира не держали во рту и маковой росинки.
Мы дремали часа два. Арабы разбудили пас, когда жара немного спала, и, пока они складывали палатку, а мы забирались на своих хаджинов, я размышлял о том, что сегодня вечером мы сделаем привал уже в пустыне.
XII. ПУСТЫНЯ
Талеб дал сигнал трогаться; один из арабов встал во главе каравана, и мы двинулись в путь. Хотя солнце припекало уже не так сильно, как несколько часов назад, но все равно, для нас, европейцев, оно казалось палящим; мы ехали рысью, опустив головы и время от времени поневоле закрывая глаза; нас слепили колышущиеся пески пустыни; воздух был тяжелым, ни дуновения ветерка; на небе, затянутом желтым маревом, четко прорисовывался красноватый горизонт. Позади остались последние обломки окаменелого леса; я постепенно привыкал к рыси верблюда, как на море привыкаешь к качке; Бешара ехал возле меня, напевая арабскую песню, грустную, протяжную и заунывную; и эта песня, вторящая шагам дромадеров, эта давящая атмосфера, эта раскаленная пыль, застилающая глаза, убаюкивали меня, как голос кормилицы у колыбели. Внезапно мой дромадер так резко рванулся, что я чуть не вылетел из седла; я открыл глаза, пытаясь попять причину толчка: оказалось, он наткнулся на труп верблюда, полурастерзанный хищниками; тут я заметил, что мы движемся вдоль тянущейся до самого горизонта белой полосы, сложенной из костей. Это показалось мне весьма странным, и я решил позвать Бешару, чтобы он объяснил это явление. Он даже не стал дожидаться моего вопроса, так как мое удивление не ускользнуло от его проницательности, столь развитой у первобытных и диких пародов.