— Ну что вы хотите от этого парня, — говорил о нем суровый майор Каллендар, — ни воли, ни характера.
В душе, однако, он сознавал, что, если бы в прошлом году Азиз, а не он, удалил бы аппендикс миссис Грэйсфорд, то пожилая леди, пожалуй, была бы до сих пор жива. Впрочем, эта мысль не прибавляла ему симпатий к молодому врачу.
Утром, после сцены в мечети, между ними произошла стычка — это было неудивительно, они случались почти ежедневно. Майор, которому пришлось полночи провести на ногах, был страшно недоволен и горел желанием узнать, почему, черт возьми, Азиз не явился по его вызову.
— Простите, сэр, но я явился. Я тотчас сел на велосипед, но у самого госпиталя Кау у него спустила шина, и мне пришлось искать тонгу.[12]
— Шина спустила у госпиталя Кау, говорите? Скажите на милость, как вы там оказались?
— Простите?
— О господи! Если я живу здесь, — майор пнул ногой по гравию, обозначив точку, — а вы живете здесь, в десяти минутах ходьбы от меня, то, как вы по пути ко мне оказались у этого проклятого госпиталя, если он находится там? — Майор снова ткнул ногой в гравий. — Так что теперь вам придется поработать.
В раздражении он повернулся и зашагал прочь, не дождавшись извинений, которые всегда звучали одинаково: госпиталь Кау находится на прямой линии между домом Хамидуллы и домом майора, поэтому, естественно, Азиз проезжал мимо него. До майора до сих пор не доходило, что образованные индийцы ходят в гости друг к другу, сплетая — пусть и болезненно — новую социальную ткань. По мнению Каллендара, они не должны ходить друг к другу из-за каст «или чего-то в этом роде». Майор твердо знал только одно — его все время пытаются обмануть, и это несмотря на то, что он прожил в Индии двадцать лет.
Азиз смотрел ему вслед с веселым изумлением. Находясь в приподнятом настроении, он смотрел на англичан как на невероятно забавную породу. Ему нравилось, что они зачастую его не понимают. Но изумление это, как и веселость, были эмоциональной и нервической природы, и любая случайность и течение времени могли безнадежно испортить настроение Азиза. Его веселость была совсем иного рода, чем радость, охватывавшая его, когда он находился в обществе людей, которым безоговорочно доверял. Ему вдруг пришло в голову обескураживающее сравнение с миссис Каллендар, с ее нелюбезным поведением. «Надо рассказать об этом Махмуду Али, — подумалось Азизу, — то-то он посмеется». После этого он принялся за работу. Он был знающий и незаменимый специалист и прекрасно это знал. Всякие сравнения мгновенно улетучивались из его головы, когда он занимался своими профессиональными делами.
В эти приятные, наполненные трудом дни Азиз краем уха услышал, что коллектор устраивает званый вечер и что Наваб Бахадур сказал, что на вечер должны пойти все. Коллега Азиза, доктор Панна Лал, был просто в восторге от этой перспективы и настаивал на том, чтобы они с Азизом вместе приехали на вечер в новой двуколке Лала. Это устроило бы обоих. Азиз сохранял достоинство, избежав необходимости появиться в обществе на велосипеде и сэкономив на наемном экипаже, а доктор Лал, боязливый пожилой человек, получал возницу, умеющего править лошадью. Лал, конечно, и сам умел это делать, но боялся автомобилей и опасался, что не справится с поворотом у въезда в Клуб. «Все может случиться, — осторожно говорил Лал, — но, во всяком случае, мы сумеем доехать туда в целости и сохранности, даже если не вернемся». Вспомнив о логике, он добавил: «Думаю, мы произведем хорошее впечатление: два врача приедут на вечер одновременно».
Однако, когда настал день приема, Азиза вдруг охватило отвращение, и он решил не ехать. Во-первых, он и так прекрасно себя чувствовал на работе, которой стало много в последнее время. Во-вторых, этот день совпал с годовщиной смерти жены. Она умерла вскоре после того, как он полюбил ее, — вначале, сразу после свадьбы, он ее не любил. Заразившись западными обычаями, он не испытывал радости от союза с женщиной, которую не видел ни разу в жизни. Более того, после первой встречи жена сильно его разочаровала, и первого ребенка он зачал, повинуясь лишь животному инстинкту. Она покорила его своей любовью, верностью, в которой было нечто большее, нежели простая покорность, стремлением к образованию, каковое должно было со временем сорвать занавеску с двери женской половины — пусть даже не при их жизни, а при жизни следующего поколения. Она была умна, развита, но при этом обладала старомодным изяществом. Постепенно Азиз избавился от ощущения, что его родственники выбрали для него неподходящую невесту. Чувственные удовольствия — даже если бы они были — через год неминуемо бы притупились; вместо них Азиз получил бесценный дар, и этот дар становился все дороже, чем дольше они жили вместе. Она стала матерью его сына… Даря ему второго, она умерла. Только тогда он понял, чего лишился, понял, что ни одна женщина никогда не сможет занять ее место; друг мог стать ему ближе, чем другая женщина. Она ушла, и не было в мире такой женщины, как она, а если так, то что это такое, если не любовь? Он развлекался и временами забывал о ней, но иногда наступали моменты, когда он чувствовал, что она унесла с собой в рай всю красоту, все радости мира. В такие минуты он всерьез задумывался о самоубийстве. Встретит ли он ее там, за могилой? Есть ли вообще место таких встреч? Азиз был ортодоксален в вере, но ответить самому себе на этот вопрос он не мог. Единство Бога было вне сомнений, и он верил в него, не сомневаясь, но во всех остальных вещах он сомневался, как сомневается любой средний христианин. Порой его вера в будущую жизнь бледнела, превращаясь в зыбкую надежду, исчезала вовсе, снова появлялась — и все это могло происходить мгновенно, за какой-нибудь десяток ударов сердца, и похоже, что не он сам, а клетки его крови решали, какого мнения ему придерживаться и сколь долго. Впрочем, такова была судьба всех его мнений. Ни одно из них не задерживалось надолго, а уходя, неизменно возвращалось обратно; это круговращение было бесконечным, оно сохраняло Азизу молодость, и он от всего сердца оплакивал жену, и искренность его скорби была еще больше от того, что он редко ее оплакивал.