Доктор Лернер не знал, да и не мог знать всего ужаса, беспощадности той минуты. Ее широко открытые глаза видели сейчас не деревню и окружающие ее холмы, а парадное крыльцо своего дома, сверкающее в свете лампы лакированным деревом. Они пожелали друг другу спокойной ночи, и ей показалось, что эта сцена обречена повторяться вечно. Ее сердце пробудилось, началось ее путешествие — движение по краю пропасти к однообразной жизни, в котором она, борясь с собственной гордостью, была не в состоянии идти дальше. Они просто стояли перед дверью и произносили строки своих ролей.
— Хорошо, Лиз, — устало сказал Ян, — я попытаюсь взглянуть на это твоими глазами.
— Попытайся, — так же устало ответила она.
И на этом сцена должна была закончиться, чтобы повториться завтра, послезавтра… Ему оставалось сказать: «Ну, спокойной ночи», обнять ее и поцеловать, а ей — прошептать: «О, мой дорогой…» Потом он должен был взять у нее ключ и отпереть дверь, а она — войти, запереть дверь и отправиться делить подушку со своим горем. Он же должен был удалиться в ночь, унося свое сердце и голову, которые она уже устала пытаться понять.
И он сказал свое «ну» и хотел было обнять ее, когда на нее напал кашель. Она кашляла и кашляла, и не могла остановиться. «Платок!» — выдохнула она и согнулась, раздираемая кашлем. Когда приступ прошел, и она отняла ото рта платок, на нем была кровь.
На ее глазах сгусток крови разрастался, поглощая весь мир. «Как ты себя чувствуешь, дорогая?» — донеслись до нее его слова. Она тряхнула головой, и кровавое море исчезло, но осталось пятно на платке — яркое, как лакированное дерево. Она смотрела на него с каким-то холодным, отстраненным любопытством, но когда чудовищный смысл его проник в ее сознание, она лишь чудом устояла на ногах.
— О Боже, Ян, взгляни!!
А он? «Давай не будем волноваться, милая», — произнес его дрогнувший голос, и он снова обнял ее. «Лучше не надо», — прошептала она, а он запечатлел на ее губах долгий поцелуй.
Подобрав оброненный ею ключ, он отпер дверь, и она вошла в дом, чтобы провести в нем пять долгих месяцев. Конец пути, споры окончены, горизонт ужасающе близок — чувствовала она в первые дни отчаяния, когда у нее не осталось ничего, даже занятий в университете.
Доктор Гарри был весел, но сдержан. Он не позволял матери стенать в ее присутствии. Уложив девушку в постель и велев ей не паниковать, он спустился в гостиную для серьезного разговора с матерью.
— Доктор Гарри очень добр, — сказала позже мать. — Тебе следовало бы поехать в… санаторий, но… но сейчас в этом нет необходимости. Мы будем сами ухаживать за тобой, дорогая. При соблюдении известной осторожности, опасности заражения нет. Но тебе придется оставаться в постели.
— Как долго.
— Пять месяцев, может, шесть…
— Пять месяцев!
Это же целая вечность! За пять месяцев она могла бы выйти замуж, оказаться в безопасности…
— Дорогая, — склонилась над ней мать, — мы все надеемся, что ты скоро поправишься.
Несмотря на слабость, она не удержалась от вопроса:
— Только надеетесь?
— Надеемся и любим, мы все любим тебя…
Она попыталась проглотить огромный, как ее шар, ком в горле.
— Мне ничего не передавали?
— Передавали?
— Да, я слышала телефон.
— Ах, да… — неохотно ответила мать. — Звонил Ян. Я сказала ему, что ты нездорова.
— Он попросил разрешения навестить меня?
— Да, дорогая. Я сказала, что надо подождать.
— Мама, если ты боишься за него, то он уже мог заразиться.
Несправедливо, опасно, но иначе она не могла. Если ее изолируют от Яна, ей не на что будет надеяться.
— Если ты не позволишь ему приходить ко мне, — с отчаянием в голосе пригрозила она, — я буду весь день говорить с ним по телефону.
Мать с неохотой обещала посоветоваться с доктором Гарри. Не доверяя матери, Элизабет сама умоляла доктора, и он, тоже неохотно, согласился. И он подтвердил сказанное матерью: пять месяцев, если не больше. «Надо верить в успех, дитя мое, — добавил он на прощание. — Мы захватили болезнь в самой ранней стадии, и это огромная удача».
И она лежала в своей чудесной комнате, и каждый вечер мать объявляла: «А вот и Ян, дорогая! Только недолго, Ян, хорошо?»
Он приносил с собой внешний мир, столь отличный от мира ее комнаты. Целыми днями она лежала, не слыша жизни, разве что звук мотора проезжающей машины. На дерево у окна прилетали птицы, и она полюбила их. Своим щебетанием они отмечали рассвет и наступление сумерек — чередование дней. Ей страшно не хватало простой механики мира, обычных повседневных звуков и движений, шума улиц… Раньше она и подумать не могла, что это так важно. До болезни все эти звуки были всего лишь обычной оркестровкой ее бытия, но теперь, без них, она чувствовала себя заточенной в стерильной тишине. Она читала газеты и книги, слушала радио, но они только подчеркивали ее изолированность. И каждый день она ждала вечера, когда Ян принесет ей мир и себя.