— Ни надо больше ходить в тундру на охоту! — соблазнял секретарь райкома. — Пушнину выращиваете у себя под боком, а когда приходит время — забиваете. Корм будет привозить китобоец «Звездный».
Анахак вспомнил, что именно так назывался корабль, распугавший лежбище.
— Скажите, а в бухте есть зверь? — спросил кто то из охотников.
— Бухта очень красивая, — заверил секретарь, — не может быть, чтобы туда не заходили нерпы и моржи.
Анахак тогда загорелся идеей переселения и уговаривал колеблющихся. Впереди маячила новая жизнь, уже не в ярангах, а в настоящих домах, с комнатами вместо пологов, с окнами и кирпичными печками взамен жирников.
И в самом деле было так. На живописном берегу в два ряда стояли новенькие домики. Одни были готовы, другие еще строились. Работали строители из районного центра, умелые, опытные. За одни рабочий день они подводили под крышу домик, и оставалось лишь поставить печку и вывести наружу трубу. На берегу возвышались кучи каменного угля.
Здания школы и клуба были окрашены в зеленое и смотрелись нарядно, празднично.
В день переселения, в утешение тем, кто все еще тосковал по покинутой косе, в новеньком клубе устроили песенно-танцевальное представление.
Первым в круг вышел Геннадий Умиак. Высокий парень с томным взглядом. Одним казалось, что Умиак такой потому, что он в душе поэт, композитор, сочинитель новых танцев и один из лучших исполнителей, непременный участник всех смотров и конкурсов. Ему даже удалось раза два съездить за счет областного управления культуры в Москву. Впечатления от большого города у него были странные: «Там можно спиться в два счета: водка бесстыдно выставлена не только на полках магазинов, но даже в больших витринных окнах!» Другие, особенно заведующий отделением совхоза, считали, что Умиак попросту лодырь. И вправду, Геннадий работал лишь тогда, когда ему этого хотелось. Может быть, по этой причине он оставался холостяком и жил с матерью, которую уважительно называл Магнитофоном за то, что она прекрасно помнила все напевы и танцы, когда-либо сочиненные и исполненные на этих берегах. Однако все заведующие сельским клубом, которые менялись чуть ли не каждый год, души не чаяли в Умиаке, и так как это были женщины, он не был обделен женской лаской.
Звон бубнов и хриплые голоса певцов успокоили сердца, но снова вызвали в памяти длинную галечную косу, соленый ветер и шум морского прибоя. А здесь волна была низкой; высокие горы защищали бухту от настоящего морского ветра.
Но самое грустное выяснилось потом: бухта была мертвой. Ни нерпа, ни лахтак, ни тем более морж сюда не заходили. Никто — ни старики, ни экспедиция из биологического института — не могли назвать причину. На охоту приходилось ездить на старое место, затрачивая на это иногда целый день.
Некоторые охотники переселились в районный центр, заняв вакантные места дворников и кочегаров. Иногда Анахак видел их — они часто были навеселе, довольны хорошими квартирами, большой зарплатой: они получали северные надбавки, коэффициенты и имели право ездить раз в три года на любой курорт страны.
И все же в них уже не было чего-то существенного. Анахак не мог объяснить, в чем тут дело. Может быть, оттого, что они больше не смотрели в сторону моря и утратили осанку свободных морских охотников?
Звероферма оказалась убыточной, и если бы из колхоза не сделали совхоз, то она съела бы последние скудные общественные доходы. Летом китобоец приволакивал убитого кита, и его оставалось только разделать. Это было странно и непонятно: охотники разделывали чужую добычу, пряча друг от друга глаза. Раньше, когда убивали кита, после разделки обязательно устраивали Праздник кита… Из чужой добычи праздника не получалось: было недоумение и тоска по старой галечной косе.
Анахак некоторое время работал и сельском Совете и даже раз был набран его председателем. Приезжие уважительно называли его мэром, а он бился за пристройку спортивного зала к школе, за новый детский сад и не понимал, почему такие очевидные вещи надо еще доказывать и, как его учили в райцентре, аргументировать.