Чтобы как-то занять себя, он стал разглядывать разложенные на полках товары, пощупал яркие непромокаемые японские куртки из какого-то непрочного пластика, довольно дорогие по цене, постоял перед витриной «Полки охотника», потом перешел к «Полке для новобрачных», — Эй, жених! — услышал он сзади и обернулся. — Иди помоги, — попросила продавщица, приглашая за прилавок.
Рэмкын послушно двинулся за девушкой в холодную сырую подсобку и помог ей выкатить деревянный бочонок с медом, который ему пришлось и открывать. В тесном помещении он невольно касался ее руками, и каждый раз его пронизывало странное возбуждение, будто какой-то, сродни электрическому, ток пронзал его. Он замирал, и приходилось делать над собой усилие, чтобы двигаться, помогать, отвечать на короткие вопросы.
Рэмкын вышел из-за прилавка и уже на улице, на пронзительном весеннем ветру вспомнил, что так ничего и не купил, хотя шел за чем-то определенным, а вот за чем, об этом никак не мог вспомнить.
В ту ночь, ворочаясь на своем холостяцком ложе в общежитии, он долго не мог уснуть, потому что каждый раз, когда он закрывал глаза, видел перед собой девичье лицо, видел ее ослепительную улыбку и невольно повторял это каким-то неведомым образом возникшее имя — Золотозубая. Рэмкын считал себя человеком достаточно взрослым, и, хотя с женщинами был не очень смел, нельзя сказать, что он совершенно не знал, как с ними обращаться. Но эта девушка… Как же другие не видят ничего такого, что удалось в ней рассмотреть Рэмкыну? Ее славное, такое притягательное лицо, светлые волосы, голубые глаза, в зрачках которых, в глубине светился далекий, крохотный огонек. А голос ее… Немного хрипловатый, как будто она простужена. Рэмкын почему-то сразу догадался, что эта легкая хрипотца — прирожденное свойство ее голоса. И, хотя между ними не было сказано ни одного значительного слова, Рэмкыну казалось, что в эту весну ему было особенно тепло и светло.
Рэмкын еще несколько раз заходил в магазин, иногда брал какие-то ненужные ему вещи, только бы не торчать подозрительно в торговом помещении, пока однажды продавщица не заметила этого и не спросила:
— Послушай-ка, парень… Как тебя зовут?
— Рэмкын… А по-русски Роман.
— Роман? А Рэмкын — фамилия?
Рэмкын молча кивнул.
— Вот что, Рома, — продолжала продавщица, — я заметила, ты тут частенько околачиваешься.
Услышав это, Рэмкын покраснел.
— Может, выпить хочешь?
Спиртное в сельском магазине продавалось только раз в неделю: вечером в пятницу после рабочего дня. Но это не значило, что в другие дни в селе царил строжайший сухой закон. Как и всякий запрет, и этот имел множество лазеек. У кого то день рождения, у другого семейное торжество, знаменательное событие. Кроме того, если у тебя имелись какие-то подходы к продавщице, то это считалось настоящей удачей. По Рэмкын особой тяги к спиртному не испытывал.
Услышав отрицательный ответ, Зоя удивленно вскинула глаза и медленно протянула:
— Вот оно как… Интересно… А что же ты тогда чуть ли не каждый вечер ходишь? Постой-ка, постой-ка… Нет, это невероятно!
Она перешла на хрипловатый шепот. Рэмкын был готов броситься вон из магазина, но на него напало, какое-то оцепенение, и он не мог сделать ни шагу. Хорошо, что в это время не было покупателей.
Продавщица вышла из-за прилавка, подошла вплотную к Рэмкыну, оглядела его с ног до головы.
— Нет, но могу поверить… Неужели понравилась? Вот это здорово! Нарочно не придумаешь… А ты знаешь, парень, девка я не простая. В законном браке уже раз состояла, а уж парней временных у меня перебывало — ой-ой-ой! От Тулы до Владивостока и от Владивостока до бухты Преображения! Так что поостерегись!
Она была на целую голову ниже Рэмкына, и вблизи он только видел ее косынку и ощущал тепло ее плотного, упругого тела, смешанный, но очень приятный и уютный запах, который потом вспоминался с ее обликом. Рэмкын боялся пошевелиться, ненароком дотронуться до нее. Почему-то казалось, что если он коснется ее, то обязательно что-то случится.
— Иди, иди, парень, гуляй, — строго произнесла продавщица, слегка подталкивая Рэмкына к двери.
Он вышел из магазина и незаметно для себя оказался на берегу моря, за угольной кучей возле сельской бани. Он бездумно шел но чистому галечному берегу к скоплению темно-коричневых валунов, за которые цеплялись редкие голубые льдины. Над спокойной водой летели весенние птичьи стаи, и где-то далеко в море, за уходящим ледовым полем слышались хлопки выстрелов. Вельботов не было видно, они сливались с плавающими льдинами. С дернистого берега к морю отлого спускался снежник, изъеденный волнами так, что по-над берегом опасно нависал просвечивающий холодной синевой заледенелый козырек, с которого на гальку звучно шлепало множество капель, рождая удивительную, странную музыку. Рэмкын любил сюда приходить и под музыку тающей воды часами смотрел на морскую даль, на синеющий на юго-востоке мыс Беринга. Он ни о чем не думал, просто созерцал окружающее, изредка с невольным испугом, очнувшись, обращался к себе, желая удостовериться в том, что он здесь, живой, а не растворившийся в воздушной синеве.