Зашел в райком комсомола, точнее в одну из многочисленных комнат в доме, где располагались все районные власти, и увидел за столом черноволосого эскимоса Инки. Я назвал себя, сказал, что принят в Улаке в комсомол и хотел бы получить билет. Фотография была послана еще зимой.
Инки порылся в каких-то папках и утвердительно кивнул: да, фотография есть, документы готовы, меня вызовут в назначенный день и вручат билет. Инки записал, в каком бараке меня искать, и снова углубился в свои бумаги. Мне же так хотелось поговорить с этим человеком, моим земляком, вознесенным судьбой на начальственную высоту, но он, похоже, больше мной не интересовался, и мне пришлось уйти.
Довольно скоро наступили дни, когда лишь одна-единственная мысль овладела мной; скорее добраться до нар, влезть на свой любимый второй этаж и блаженно растянуться на покрытом серым солдатским одеялом матрасе, набитом свалявшимся оленьим волосом. Спать и спать до того зябкого утреннего часа, когда до слуха доносился властный рев приближающийся «студебеккеров». Сходство с живыми существами еще более усугублялось этим требовательным утренним зовом.
Строительство продвигалось медленно. Груды гальки проваливались в бездонную тундру, в оттаивающую вечную мерзлоту, и надо было возить и сыпать еще и еще, чтобы образовалась взлетно-посадочная полоса, на которую мог приземлиться хотя бы такой неприхотливый самолет, как ЛИ-2.
Через три недели после нашего приезда, когда приблизилось время моржовой охоты, стало ясно, что работать здесь придется еще долго. Улакцы, нуукэнцы и жители северных поселений полуострова стали проситься домой, но о возвращения не было и речи.
Однажды после позднего ужина к нам в столовую пришло районное начальство: председатель исполкома, мой земляк, какие-то важные военные и гражданские чиновники. Среди них был и знакомый мне секретарь райкома комсомола Инки. Устроили что-то вроде митинга, на котором много чего было сказано о сознательности и патриотизме. Когда же улакский охотник Кукы заявил, что все это и так понятно, но если не забить на зиму моржа, то некому будет быть сознательным и патриотичным, его грубо прервали и посадили в дальний конец палатки.
После этого митинга несколько человек из ближайших селений попросту сбежали.
Тогда на строительстве наглухо закрыли ворота и поставили часовых.
К этому времени меня перевели на другую работу: помогать повару. По сравнению с погрузкой гальки или пластов тундровой глины, моя новая работа была много легче. Всего-то и делов — встать раньше повара и разжечь огонь под огромным чугунным котлом, в котором варилась каша. Мы ее размешивали той же лопатой, какой кидали в топку каменный уголь, Поэтому в утренней каше часто попадались угольки, кроша крепкие зубы чукчей и эскимосов. Но самая приятная часть работы ожидала меня вечером, когда начиналась чистка главного котла. Я снимал торбаза, чижи из нерпичьей кожи и босой забирался в часто еще нестерпимо горячий котел и принимался соскребать прилипшую к чугунным стенкам кашу. Все это было съедобно, а так как налипало обильно, кое-что я приносил в палатку и щедро одаривал своих полуголодных земляков.
Несмотря на строгости и закрытые ворота, нередко случались побеги. И когда мне наконец сообщили, что я могу прийти в райком и получить билет, со мной пошел солдат охраны.
Солдат, молчаливый казах, сидел в коридоре с автоматом на коленях, пока Инки торжественно вручал мне комсомольский билет.
По пути в огороженный колючей проволокой лагерь я несколько раз доставал из кармана тоненькую книжечку и любовался первым в своей жизни документом с настоящей фотографией и круглой печатью.
Я был так горд, так переполнен радостью, что совсем забыл, что иду под конвоем.
Странно, но комсомольский билет, который теперь был всегда при мне, родил тоску по воле. Оглядывая каждое утро едва начавшуюся вырисовываться посадочную полосу, я с грустью думал о том, сколько еще предстоит работы, возможно, нам не управиться до самого конца лета, до первых холодов.
Раз в два дня в сопровождений того же солдата-казаха я катил тележку на резиновом ходу в поселковую пекарню. Часто случалось так, что я часами сидел на завалинке пекарни в ожидании своего солдата, который завел в поселке подружку. Человек в солдатской форме, а тем более фронтовик, на Чукотке был большой редкостью и в большом почете, и эти молодые ребята, уже понюхавшие пороху и увидевшие смерть своими глазами, пользовались огромным успехом у местных девушек. Тем более если он к тому же сидел за рулем «студебеккера»! Мои конвоир Сатимжан не владел шоферским ремеслом, но на его груди сияла медаль «За отвагу», и эти слова, выведенные четко на белом металле, мог прочитать даже малограмотный человек. А девушки в селе Лаврентия были образованные, многих я помнил еще по пионерскому лагерю и только удивлялся, как они выросли за то короткое время, вытянулись, расцвели, превратились и молоденьких, хорошеньких женщин!