Слишком долго вспоминать все сказанное. Когда этот удар прошел, посол отказался от еды: "Мне дали достаточно проглотить", тогда русские не захотели больше пить ни за чье здоровье, так как посол отверг тост за Алексея Алексеевича перед тостом за Их Высокомогущества. Но, когда через некоторое время немного успокоились, русский все же поднял тост за второго царевича, а потом и третьего; мы пили за здоровье царевичей, не называя их по имени, а они называли. Это мы делали для того, чтобы они не узнали, за какого царевича мы пьем. Было забавно слышать, когда мы пили и громко кричали: "Это за Их Высокомогущества" или "за царевича", а они в то же время: "Это за того и того", и все это над одной чашей. Когда все это прошло, пили круговую за здоровье посла. При прощании страсти несколько улеглись; выказывали хотя бы внешне дружбу. Однако купца, который был приглашен и сидел рядом с нами за столом, они ругали собакой, блядиным сыном и т.п., будто это он подстрекал посла. Я просил князя поблагодарить царя от моего имени за милость, оказанную мне, о которой сам князь сказал, что я должен быть рад такой милости. Князю опять подарили серебряный кубок, каждый из двух стольников получил по чашке стоимостью 3—4 рейхсталлера [1 1/2 —2 рубля]. Грамота, переданная послу, была титулована старой надписью.
Я рассказал о царе на троне и о всей связанной с этим суете. Теперь я рассказал бы, как в следующую ночь наш дворецкий Хендрик де Конинг простился с этим миром. Его унесла лихорадка; но этот путь нам всем известен, никому не миновать его, поэтому я пропущу эту трагедию.
2 мая.
Несколько дюжин стрельцов, одетых в новую форму, появились перед царем с пожеланием счастья в связи с рождением сына. Упомянутого Хакета принудили к новой клятве.
Когда здесь кто умирает, то из дома умершего никто не смеет появиться в Кремле перед царем или в его приказах в течение трех дней, поэтому наши приставы сообщили через толмачей, что пока тело [Конинга] находится в нашем дворе, они не могут прийти к нам, как в место нечистое, и просили, чтобы мы немедленно перевезли тело в другое место, откуда его можно будет похоронить; им необходимо поговорить с послом, чтобы он велел своим людям приготовить все в дорогу и составить список нужных подвод.
Между тем посол, по обычаю нашей страны, отправил двоих из наших пригласить соотечественников на похороны. Из русских пришли истопники, дровосеки и кухонные слуги поклониться телу умершего и помолиться за упокой его души, по их обычаю просили у него прощения, жалели о его смерти, спрашивали, как это он вдруг так умер, отчего и т.д.
Вечером 2-го тело увезли к дому Арденуа[246] в слободу, чтобы оттуда его хоронить. Его положили в русский гроб, который поставили на телегу, за ним шли наши трубачи, пажи и стрельцы; шталмейстер и хирург следили за порядком.
3 мая.
Я с нашим пастором посетил Лукиана Тимофеевича [Голосова], которого называют латинским дьяком, потому что он говорит по-латыни. Очень дружески он угощал нас и называл братьями; сказал, что очень рад поговорить с людьми, которые понимают по-латыни, просил продолжать дружбу и поддерживать ее взаимной перепиской. Когда каждый из нас подарил ему по паре книг, он подарил нам по паре соболей — каждому, угостил по русскому обычаю и просил, чтобы мы из наших рук дали ему выпить, что мы и сделали. Его сыночек, ребенок лет шести, тоже пришел бить челом перед нами и поднести нам чарку; в нашем присутствии и ради нас он пожаловал всех своих слуг испанским вином и водкой из своих рук и сам вливал им вино в рот, они же за это кланялись нам в ноги; сказал, что очень рад милости царя ко мне, который справлялся о моем здоровье и долго наблюдал за мной. Я нашел, что дьяк очень богобоязнен; так, при нас он целовал Библию раз десять! Дома у него повсюду иконы. Он рассказал нам, как благочестив царь, который знает почти все из священного писания, в чем он [дьяк] его часто проверяет; еще рассказал, что царь питает любовь к свободным искусствам и языкам, но намеренно не дает изучать их ни своим детям, ни своим рабам. Мы жаловались ему на нашего пристава Семена.
4 мая.
После полудня мы все под тихий барабанный бой поехали в слободу, где находилось тело нашего гофмейстера, чтобы похоронить его. Гроб, на котором лежала его шпага, несли капитаны и майоры. Впереди шли наши литаврщики, одетые в черное, за ними печально следовали трубачи, исполнявшие под сурдинку траурную мелодию. Позади них ехал посол в карете, перед которой шли слуги, а рядом пажи. За каретой, пешком и верхом, следовало множество военных разных рангов, шли почти все наши соотечественники, но много и местных жителей. При похоронах здесь не соблюдают определенный порядок следования, едут сами по себе. Пока несли гроб, несколько раз по указанию генерал-лейтенанта [Баумана] стреляли из пушек; и так его похоронили без обычных здесь похоронных церемоний. После похорон все пошли пешком к дому Арденуа. Носильщиков угостили щедрым обедом, гости выпили за него одну круговую. Здесь не принято носить траурную одежду, т.е. одеваться в черное, достаточно надеть черную повязку, как это сделали носильщики и многие из нас. Но как необузданно здесь пьют! Стыдно было за то, как все это происходило! Никогда в жизни на праздничном обеде я не видел, чтобы столько пили, как на этом траурном. Наш пристав так налился медом, что едва сидел в карете, боялся близко подойти к могиле и даже не зашел на кладбище; наши слуги и стрельцы тоже не промахнулись.
246