Ущелье начинает расширяться, и посреди его возвышается одинокая скала, а на ней древний замок, как орлиное гнездо, висит на крутизне; здесь может быть, в старину, обитало какое-нибудь хищное племя. В почерневших от времени башнях и стенах, которые я вижу на высоте, может быть много несчастных жертв томилось и погибло. Мирный голос не отвечал на безнадежные вопли, и одно эхо грозных гор дико повторяло их жалобные крики. Вдруг яркий луч солнца проник в ату унылую пустыню, согрел меня и как будто озарил душу. Мертвая серая тень, лежащая на всех предметах, окружающих меня, превратилась в живой свет; дикие утесы и черные развалины ярко заблистали и явились мне волшебными замками в очарованной долины.
Чтоб насладиться сколь возможно более природой, я по большей части иду пешком. Давно ли еще был я в толпе гуляющих по Невскому проспекту и набережной, — а теперь в такой дали, в такой глуши Кавказа, еду в Персию. Неужели это истина, а не прекрасный сон? Но истина почти всегда однообразна и печальна; за то, в вознаграждение, самые лестные меты оживляют мои чувства. Вот еще старинный замок; Черкесы, кажется, живут в нем; я вижу сакли под стенами башен.
24-го Августа 1838 года, Карета моя висит над пропастью; но опасности, кажется, нет: дорога не худа. Я вспомнил о Греции, — мой путь из Пароса в Навилию: там горы не столь высоки, но дорога страшнее и опаснее; узкие тропы по скользкому снегу, над глубокими пропастями, приводили в трепет даже Верных наших мулов; однако же, в замен трудности пути, мы пользовались видами дикой природы, ночлегами в полуразвалившихся сараях; ужин наш состоял из соленых слив и вина, похожего на скипидар; ибо в Греции в вино кладут смолу или деготь, чтоб оно не кисло, путешественников же утешают уверением, что деготь полезен для желудка.
Крестовая [2] гора
Я взобрался на Крестовую гору. Вся Дикость природы исчезла. Необъятное пространство открылось далеко подо мной; там горы, долины, леса и луга сливались в одну гармоническую картину, — я не ясно понимал, где я. Мне снилось иногда, что я блуждаю в каких-то подземных пещерах и тайных переходах, и потом вдруг выхожу на свет в прекрасную долину; по такой пространной долины, какова теперь предо мной, я не видал Во сне; мое воображение не могло нарисовать такой великолепной картины. В этом волшебном зрелище была какая-то неизъяснимая важность и спокойствие; как будто после бури настала тишина, или после диких переходов Роберта вдруг раздался хор ангелов. Эта необозримая картина была Грузия.
25-го Августа. Я долго спускался с Кавказа, и когда въехал в Грузию по направлению к Тифлису, то вид, окруживший меня, напомнил о берегах Рейна. Лесистые горы, скалы, заросшие плющом, и старинные замки, пленяли меня с обеих сторон; но вместо них между этими горами была широкая долина, заросшая фруктовыми деревьями, виноградом, разнородным плющом и кустарником. Все это сплеталось в одну темную густоту и образовало непроницаемые убежища от зноя и таинственный приют для неги сердца и наслаждений. Посреди всего этого почти неприметно змеится беловатый ручей, называемый Арагва. Домов не видно, потому что Грузины пользуются покатостями земли, чтоб выкапывать в них пещеры, и там живут; если же нет покатостей, то просто роют яму в земле и сидят в ней, прикрыв свою нору ветвями; дышать там трудно, — да все равно, надо же, — думают они, — когда-нибудь лечь навсегда в землю: так уж лучше заблаговременно привыкать.
Посреди густой зелени, совершенно не видно этих подземных Грузинских палат, — и тем лучше; это придает таинственный и пустынный вид долинам. Местами ореховые деревья раскидывают широкую тень; изредка видны луга; но трава пожелтела уже от солнца — невыгода хороших климатов. На лугах пасутся коровы, буйволы и свиньи, отвратительное животное, которое портит поэзию картин; но так как оно повсеместно, то по неволе надо стараться к нему привыкать. Стада стерегут длинноусые Грузины в полу-Персидской одежде. Под тенью ореховых дерев иногда встречаются небольшие строения, состоящие из трех каменных стен с соломенною или настланною из ветвей крышею; четвертой стены нет, передняя часть открыта; тут продают вино и самый отвратительный сыр из козьего или овечьего молока; иностранец не постигает, как можно его есть, а природные жители употребляют его, как обыкновенную пищу, с большим вкусом. Около этих лавок (по тамошнему духан) лежат беззаботные Грузины, курят трубки или пьют вино; а женщины занимаются садами.
Берега Арагвы заметно становятся каменисты и бесплодны, по мере, как приближаешься к Тифлису, от которого я теперь в 18 верстах. За недостатком лошадей я должен был остановиться в Душете, сквернейшем городе на высоком месте. Я был очень голоден, и вылезая из кареты (это было поздно), решительным голосом спросил ужинать, ожидая, что на мое требование с изумлением ответят, что ничего нет, как здесь в Грузии и на Кавказе обыкновенно водится; но, к удивлению моему, трактирщик засуетился, начал разводить огонь и будить своих товарищей, которые спали у порога вод открытым небом; они медленно покидали одры свои.
По большой и унылой площади Душета, под глубоким сводом небес, богато усыпанном миллионами звезд, ни малейший ветерок не потрясал тишины воздуха, теплого, как в Русской бане и исполненного аптечным запахом ароматных трав. В ожидании ужина, я долго прохаживался, слышал уже пение первых петухов. Немец приготовил для моего ночлега все необходимое; я видел, что давно уже горели Московские свечи, которыми он гордился, но не шел в комнату нарочно, чтоб хотя ему досадить за то, что терплю такой продолжительный недостаток в съестных припасах.
После неоднократных предвещаний утра Душетскими петухами, я все еще бродил взад и вперед, с досадой в душе, по безотрадной площади, и вдруг слышу жалобные стоны погибающего в мучениях существа. Смертный холод пробежал по мне, и я весь оцепенел. Но слух мой удвоился, и я несколько секунд прислушивался к страшному хрипенью и отчаянному визгу несчастной жертвы, приносимой в утоление моего голода: ее терзал тупой нож неловкого Грузина; полусонный, он машинально резал и давил, а полузадушенные крики, подобно острым жалам, один за одним впивались в мое сердце; я был виновник этой страшной казни. Бедный цыпленок должен был претерпеть все ужасы насильственной смерти, и пожертвовать свое белое тело для моего ужина. Заказывая этот преступный ужин, мне и в голову не пришло, что разбудят несчастных невольников, отнимут детище у курицы, и повлекут его на казнь для того только, что я не довольствуюсь сухим хлебом с песком. Но в эту минуту отвратительная истина явилась мне во всей своей безобразной наготе. Среди ночи и безмолвия, в унылом уединении, тяжелое впечатление произвело во мне отвращение к самому себе, неприятное чувство на душ, которое усилилось до последней степени, когда принесли мне умерщвленного цыпленка; одна половина была изжарена, вся черная, облитая противным салом; другая, о ужас, плавала в густой жидкости, от которой распространялся могильный запах. Объятый страхом, я хотел бежать и требовал лошадей; но злой Немец с насмешливым видом сказал мне, что лошадей нет, В эту минуту он показался мне злым духом Душета, который коварно издевается надо мной и мстит за то, что напрасно горели его Московские свечи. Уже утренняя заря слабо освещала эту сцену; я впал в какое-то мертвое бесчувствие, и бросился на полуразвалившийся одр. Тут без памяти пролежал я до позднего утра. Лошади были запряжены, и меня повезли дальше.
До Тифлиса оставалось только 27 верст. На станции Гартискал Немец также сказал мне, что лошадей нет. Безнадежная скука овладела моим слабым духом, а бренное тело изнемогло от голода и томилось от палящего и удушливого зноя; трубка отчаяния дымилась в засохших устах; поникшая голова не мечтала уже ни о чем; отдаленные картины Персии не отражались более в потускневшем зеркале воображения; живительный огонь надежды не пробегал в жилах расслабленного тела. Наконец дали мне лошадей в два часа по полудни. И вот я уже вижу Тифлис вдалеке; но какой Тифлис? совсем не тот, который я воображал, о котором грезил так давно! Где же он? — Увы, я уже не увижу его никогда: по мере, как я приближался к настоящему Тифлису, ложный Тифлис, нарисованный моим воображением, изглаживался с холста моей памяти; я отворотился от истины, и тщетно желал еще хоть раз взглянуть на давнюю мечту свою. Она исчезла, и надо сказать, что настоящий Тифлис не так хорош и велик; серые и более Европейские его строения печально стоят между голых скал; не видно отрадной зелени и Азиатской роскошной архитектуры, по крайней мере с того места, где я увидел Тифлис в первый раз; а мне так хорошо снилось о. густых садах и Азиатской неге, смешанной с горскою дикостью. Мечта не сбылась. Я об ней мало жалею; но печальная мысль томить меня, что и все прочие мечты также не сбудутся, — и мой Тегеран, и Тавриз, и вся моя Персия, померкнут скоро под злым дыханием истины, которая мгновенно разрушит дивный сон постылой жизни, сон прекрасный, который я столько лет хранил и лелеял в больной душе.