Мы отходим от своего места вперед, поздороваться с Грейс. И тут же получаем в спины, по-русски:
— Ну вот, начинается!
— А что такое? — оборачиваемся мы.
— Ничего, — бурчит себе под нос невысокий, сухощавый, темноглазый старик. Из вредных, думаем мы, типичный московский скандалист, и продолжаем разговаривать с Грейс.
— Там, где собираются русские, там вечно очереди и беспорядок.
Грейс смущается.
— Так вот всегда, — продолжает свое старик. Глаза у него быстрые, молодые, очень цепкие. Он внимательно нас изучает. Обоих. Чего-то для себя не поняв, отворачивается.
Прием на втором этаже, в славянском отделении. Перед входом в зал стол, на котором раздают наклейки с нашими именами. Ходим, знакомимся, сталкиваемся с темноглазым стариком, призывавшим к порядку. С любопытством читаем имя: «Василий Леонтьев».
— Вы тот самый Леонтьев?
— Ну…
— Экономист, знаменитый…
— Насчет этого не знаю, может, есть другой Леонтьев.
— Нобелевский лауреат, по экономике…
— Ну я. А вы кто?
Мы представляемся. И тут старик из очереди внезапно преображается. Нет, он не становится дружелюбно улыбчивым, вовсе нет. Он все так же сосредоточенно насуплен. Он решительно берет нас обоих под руки и отводит в сторону от вращающейся толпы — набирающего скорость приема.
— Рад, — говорит он, — очень рад. — Пауза. Чему он рад, не нам же в конце концов? Нет, не нам. — В России происходят чрезвычайной важности события, — сообщает он. — Чрезвычайной.
Мы что-то бормочем, еще не оправившись от смущения: не каждый день встречаешь Нобелевского лауреата, да к тому же соотечественника.
— Гласность и демократизация — это хорошо, но это норма, не правда ли? — Он сурово глядит на нас, ожидая ответа. Мы молчим. — Экономика — вот что сейчас главное.
На нас смотрят со всех сторон и, прямо скажем, разными глазами. Русских разных возрастов и поколений здесь много. Советские — только мы.
Доволен нашим появлением директор библиотеки — реклама. Довольны его помощники, доволен сотрудник славянского отдела, американец: «Приятно видеть постоянных читателей», — говорит он. А есть и недовольные: ходят за нами, прислушиваются, подслушивают, можно сказать. Мутных людей с хорошим русским языком в Америке много.
Василий Васильевич чувствует обстановку:
— Давайте походим по библиотеке, покажу вам книги. Мы идем вдоль узких книжных стеллажей. Чего на них только нет! Много редких дореволюционных изданий, много советских книг.
— Самое главное — раскрутить экономику, — говорит Леонтьев, возвращаясь к своим мыслям. — Вы знаете, в лекциях студентам я часто использую такой образ — руль и паруса. Чтобы яхта шла быстро и туда, куда нужно, требуется и то и другое. Так и с экономикой. Руль — это государственное регулирование. Паруса — личная инициатива людей, их заинтересованность. Сейчас у вас очень мощный руль, а паруса пообмякли. Наполните их ветром инициативы и заинтересованности — и все заработает, закрутится. Ведь страна такая богатая! А люди какие! Грамотные, смекалистые.
Мы возвращаемся в зал. Джордж Кеннан держит речь о русской литературе, ему за восемьдесят, патриарху американских советологов, историку, дипломату, знающему нашу страну не понаслышке.
— Я был студентом и часами просиживал в этих залах. Здесь всегда было шумно, здесь не просто читали, здесь шли постоянные споры. Большевики, меньшевики, эсеры, бундовцы — кого я здесь только не видел! Накал страстей был так велик, что эсеры не садились за один стол с меньшевиками, а прибывшие позднее эмигранты из тех, кто уехал из революционной России, избегали тех и других. А я, совсем тогда юный, слушал их разговоры, с благоговением вдыхал воздух мудрых книг и время от времени, глядя на портрет на стене, встречал взгляд своего знаменитого дяди Джорджа Кеннана, и взгляд его как бы говорил мне: «Ну что ты можешь понять в России. Проехал ли ты тысячи миль по ее бескрайним просторам, где на собачьих упряжках, где на повозках, запряженных лошадьми, видел ли ты столько русских людей, как я, говорил ли ты с ними, как я?»
Дядя укорял и подбадривал, споры русских и мешали и помогали работе. И всех нас, таких разных, что-то объединяло, над всеми нами витал дух великой русской культуры, глубокой, трагической, гуманной. Я прошу вас, обратился Кеннан к работникам библиотеки, при ваших очередных уборках не мойте окна слишком уж тщательно, пусть сохраняется в этих залах полумрак святилища… И не сдувайте слишком уж старательно пыль с книг — пусть для тех, кто приходит сюда, эти великие русские книги, так же как для меня, дышат историей.