Начинается праздничный обед. Начинаются и разговоры за столом.
Красивый пожилой человек с военной выправкой, седые волосы ежиком, румяное лицо, синий блейзер с золотыми пуговицами, наклоняясь ко мне через стол, неожиданно спрашивает:
— А Шолохов жив?
— Умер, — отвечаю я.
— Как умер? — огорчается он. — Мой любимый писатель и умер? Сколько раз читал «Тихий Дон», если вы меня и спросите, то не отвечу, так люблю. Про войну, про казачество. Мне близко.
— А вы военный?
— Догадались? Я бывший военный, Шебалин моя фамилия. Мы из Китая приехали.
— Ав Китае разве тоже была колония молокан?
— Порядочная, но в основном, конечно, православные. Там, где я вырос, в поселке при станции, всего-то было одно семейство молокан, наше. А в Харбине, думаю, было человек пятьсот — шестьсот.
Зал шумит, гул голосов нарастает, но Шебалин произносит слова четко, по-военному, и я все слышу.
— Мой отец был белый офицер, — говорит Шебалин.
— Молоканин? — глупо и некстати удивляюсь я.
— Да, попал с белыми частями в Маньчжурию, там их разоружили. Образованный был человек, бывший учитель. Работал потом тяжело, на лесозаготовках. А в Америку нас дядя вызвал. Здесь и с женой познакомился.
Жена его улыбается мне, протягивает через стол руку:
— Мы с ним в шестидесятом году познакомились, — говорит она. — Как познакомились, все время песни пели. Помнишь, что мы пели?
— Помню, — отвечает Шебалин. — «Сан-францисские вечера» мы пели: подставляли слова из «Подмосковных вечеров». А Симонов жив?
Я не успеваю ответить. Встает маленький, сморщенный, седенький старичок пресвитер. Сколько ему лет — даже и не угадать. Очень много. Пресвитер произносит короткую проповедь.
— Благословит вас господь не унывать, а простираться вперед. Давайте славить господа и дружить… Дай Бог благополучия и ангела-хранителя в домах ваших и во всех путях…
После пресвитера встает Тимофей Гусев, человек лет шестидесяти пяти, среднего роста, черноглазый, загорелый, радостно-озабоченный. С ним мы уже успели познакомиться. Гусев — один из самых активных членов молоканского собрания.
— Как сказал пресвитер, благослови вас господь и сделай непоколебимыми. Я прочту вам небольшой стишок о матери из «Вестника христиан-молокан» (потом, когда я проглядываю этот «Вестник», я вижу, что стихи написал сам Гусев):
Ты. мать, полна святых идей.
Всегда отважная в бою,
Ты, мать, за счастие детей
Готова душу дать свою…
— Теперь я прочту вам стишок об отце, — продолжает Гусев.
День родителя почтите.
Потому что он везде
Достает вам что хотите.
Весь в заботе и труде…
Легко в жизни не дается.
Чтобы враз разбогатеть,
Так что труд нести придется.
Чтоб иметь все, что хотеть.
Но отец все без обману,
Нездоров аль слаб и болен,
Что достать не по карману.
Терпит все, судьбой доволен.
Как выясняется позже, это тоже стихи Тимофея Гусева. Дальше Гусев говорит уже прозой. Он напоминает о судьбе русского языка, о том, как трудно сохранить его в условиях чужой страны (именно так он выражается). И Гусев снова переходит на стихи:
Пусть тернистой вам будет дорога,
Пусть к чужому немного привык,
Но славить великого Бога
Нам нужен родной наш язык.
— На своем родном языке прилично славить Бога! — завершает свою речь Гусев. — Поэтому давайте держаться крепче и иметь мужество сохранить русский язык.
И снова пение псалмов. «Будьте дружелюбны!» — заводит пресвитер. «Будьте дружелюбны!» — подхватывает хор.