Кто, кроме булгаковедов-архивистов и тех, кому была доступна зарубежная русскоязычная литература, знал, что революция расколола семью М. А. Булгакова, что двое его младших братьев оказались за рубежом, в Париже, что в первые годы, когда братья еще не стали на ноги, он пытался им помогать из Москвы, передавая часть гонорара от пьес, шедших во Франции. Лишь недавно опубликована переписка М. А. Булгакова с братом Николаем, прототипом Николки из «Дней Турбиных». И яснее становится смысл письма Булгакова к Сталину, в котором он просит о двухмесячном отпуске за границу: не только о поправке здоровья мечтал издерганный, затравленный писатель, он мечтал о встрече с братьями. И в этом ему было отказано. А история старшего брата Ивана Бунина, оставшегося в Советской России? Младший брат писал ему из Парижа, разыскивал через племянников и племянниц, старший бедствовал и писал за гроши портреты. Умер в нищете. Бунин все это знал…
Примеры можно множить и множить. Знаменитые, безвестные наши соотечественники тысячами нитей связаны с родной землей.
Всего одна цифра. За рубежами страны проживает около двадцати миллионов наших соотечественников, то есть каждый четырнадцатый по тем или иным обстоятельствам оказался в течение последнего века за границей.
Как? Почему так много? Кто они?
Тут нам, авторам, пожалуй, следует сделать оговорку. Обычно мы путешествовали по Америке вместе, но часто встречались с людьми, о которых рассказываем в этой книге, и порознь — в разные годы, в разных городах. Поэтому пусть не удивляют читателей перемежающиеся авторские «я» и «мы». Нас — двое. И у каждого из нас свои встречи, свое видение и свои воспоминания.
Вот встреча былых лет. Старушка молоканка в Сан-Франциско пригласила нас в гости. Домик маленький. Такой же ветхий, как сама хозяйка, он еле цеплялся за край холма. На стене старинные ходики. Старушка всю жизнь прожила на этих зеленых холмах, на берегу голубого океана, английского языка так и не выучила, не в состоянии заполнить анкету для получения пособия. «Даже русские испортились. Прошу перевести, а бесплатно здесь никто ничего не делает», — жалуется она. Прощаясь с нами, стоя на верху крутой лестницы, она машет иссохшей ручкой и бормочет: «О’кей, о'кей, благослови вас господь». И как всегда при таких мимолетных встречах, особенно со старыми людьми, — щемящее чувство, что больше не увидимся никогда.
А в Лондоне знакомство с легендарной Софкой, по рождению княжной Долгорукой. Она сидит в кресле, дородная, необычайно красивая и в старости, и каждый жест ее, человека очень живого, полон врожденного достоинства. Софка показывает выцветшие дагерротипы. Она с родителями, она на руках у царя, милое дитя в кружевах. Потом революция, милое дитя подросло, и вот уже Париж, бывшая княжна становится антрепренером ансамбля «Донские казаки». Война застает ее во Франции. Нацистский концлагерь. Снова Лондон, Софка Долгорукая — активный работник лондонской организации Компартии Великобритании. На склоне лет Софка выходит замуж за английского рабочего, они уезжают в отдаленную провинцию Корнуэлл, решив заняться сельским хозяйством. Недавно по английскому телевидению была о ней передача — о лихой наезднице Софке, старой английской коммунистке.
А задолго до Лондона, до знакомства с Софкой — Северная Корея. Война уже закончилась. Умер Сталин. Многие русские, оказавшиеся на Дальнем Востоке, собираются возвращаться домой, в Россию. Отец Тростянский, высокий, сухощавый, жилистый, пепельные волосы заплетены в две длинные косички, тоже готовится к возвращению, оставив свой приход в одном из небольших курортных городков на северо-востоке Кореи. Пхеньян после войны лежит в развалинах, и отец Тростянский ночует в нашем корпункте. К возвращению на Родину он готовится серьезно, целыми днями штудирует Ленина, Горького, Бухарина и Троцкого, объясняя, что хочет знать ситуацию с разных сторон. Наступает день, когда отец Тростянский садится за полученные в нашем посольстве анкеты. Спотыкается он на графе: профессия.