Словом, я окунулся в удивительный, неведомый мне мир, в центре которого сильное, но хрупкое, чистое и самое красивое из "братьев наших меньших" существо. Лошадь. О ней могут здесь говорить бесконечно, и эти разговоры, исполненные любви бескорыстной и какой-то глубинно-корневой, как к детям, и меня, неофита, наполняют покойным и светлым ощущением единства всего сущего на земле. Я хотел бы передать это чувство, так как оно в высшей степени свойственно и Лене Петушковой, и хоть в конном мире много микромиров и она принадлежит к иному, но какая нам разница?
Какая нам разница, в какой вид конного спорта отдали потом люди жеребенка с нежным сердцем и бетонным именем Диктатор, чью трогательную историю рассказала мне Анна Михайловна? Мать Диктатора, кобыла-рекордистка Доповедь, была суровой воспитательницей. Пока она ела свой овес с отрубями, сын должен был стоять носом в угол денника и лишь потом допускался к вымени. Но, выпущенный с ней на волю, скакал, буквально прилипнув храпом к материнскому боку, и когда она широченно прыгала через ямы и колдобины, изо всех жеребячьих сил тужился не отставать.
Годовичков отбили от маток, все уткнулись в кормушки, один Диктатор кричал, не унимаясь, а потом безголосо хрипел, тосковал по Доповеди. Спустя положенное время, запущенные в леваду своим табунком, юнцы бойко поскакали, занятые мужскими заботами, а Диктатор бросился к матери.
Он тоже вырос в классного бойца, и на нем дядя Толя Лакс обошел дядю Колю, ехавшего на Газавате, сыне знаменитой Гюрзы.
…Но я отвлекся от непосредственного повода, вызвавшего на свет эту главу, Георгий Тимофеевич пообещал прокомментировать стиль Петушковой.
Впрочем, прежде чем об этом, я выслушал о многом и многом. О кознях английского циркача Филлиса, прозванного "дьявольским жокеем", который некогда мановением великокняжеских дланей попал в наставники русской кавалерии и конного спорта и объявил, что каждую лошадь может в два счета научить всем хитростям высшей школы верховой езды, рецепт чего прост: "Жгите ее огнем". О том, как злосчастное наследие Филлиса до сих пор над нами довлеет. Если, скажем, в ГДР юную лошадь вводят в науку выездки постепенно, то у нас, говорил Рогалев, ее с первых шагов бросают в океан высших премудростей главных международных призов. И спешка, натаскивание, связанная с этим чрезмерная суровость обращения порой приводят молодую лошадь к неврастении. "Вы думаете почему они зубами скрипят? Потому и скрипят".
Я не специалист. Однако применительно к спорту вообще могу утверждать: да, натаскивать — это все равно что вбивать ребенку в голову дифференциальное исчисление, минуя таблицу умножения. Это нерационально, это жестоко, это бессмысленно. Но в построениях Георгия Тимофеевича меня привлекает и иное. Пожалуй, первостепенное. Лютое отвращение к жестокости. Он истинно из тех, кто "братьев наших меньших никогда не бил по голове", не рвал до крови, до мяса удилами (как рвут иные) нежный конский рот. Таким же был и Анастасъев, учитель Лены, ее незабвенный Терентъич. Почтенные кавалеристы приятельствовали, встречаясь в манеже ипподрома едва солнышко встанет, а когда оно сядет, шли домой к Рогалеву, благо рядом, рыться в книгах и журналах — со старческой дотошностью, с детской, увлеченностью. Счастливая, завидная жизнь.
Теперь уж он отвлекся, и я напоминаю, что мы собирались беседовать о Петушковой. Он спохватился, извиняется и выходит на минутку невесомо легко для восьмидесяти лет, хотя и пришаркивая.
Впрочем, у Булгакова, в "Мастере и Маргарите" сказано о кавалерийской походке, что она шаркающая, полагаю, не случайно, но потому, что конник привыкает к попиранию земли не подошвами — копытами. ("В белом плаще с кровавым подбоем шаркающей кавалерийской походкой ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат". Е. В. Петушкова полагает, впрочем, что Пилат шаркал по другой причине. Шпоры старинного типа, большие и зубчатые, задевали, если поднимать ноги, за задники сапог, и обувь быстрее снашивалась. Привожу эту точку зрения, дабы лишний раз проиллюстрировать скрупулезность, дотошность Лены.)
Георгий Тимофеевич возвращается, прижимая к животу кипу фотографий Лены.
— Смотрите. Смотрите. Изящество и очарование. Не амазонка, нет. Брюлловская всадница. С улыбкой, вызывающей ответную улыбку. И при этом совершенно слита с лошадью. Немцы говорят, надо ехать не "ауф пферд", но "ин пферд", не на лошади, а в лошади. Вот так она. И природный дар, и школа Анастасъева — гениального самоучки. Мягкий повод, идеальный мягкий повод. Не насилие над лошадью, не видимое, но истинное послушание. Охотное и даже радостное. Притом Ляля — идеальная нервная система. В это трудно поверить, но в Аахене на первенстве мира — я был там судьей — перед стартом переездки, когда все решалось и другие не знали, куда деться от волнения, она, слушайте, стоит у киоска и преспокойно ест сосиску. "Ляля, Ляля, тебе сейчас ехать!" — "Я знаю, но я кушать хочу!"