Диагноз был однозначен: начальная стадия отложения солей в плечевом суставе. Зоя Сергеевна сказала, что достаточно двух-трех уколов гидрокортизона, и можно дать гарантию: в течение длительного срока хромота не будет появляться.
Ласков рискнул: ввел гидрокортизон и плюс к нему вещество, вызывающее острое воспаление мышц, чтобы резко усилить приток крови. Первые результаты были для Пепла мучительны: у меня самой вызывал боль вид его ноги, отекшей, как бревно. Он боялся даже пошевельнуться, даже подвинуться к кормушке.
Прошло несколько дней, отек убывал, хромота уменьшалась. Тут мне позвонило начальство: надо ехать в Минск на первенство страны. Ласков возражал категорически: "Если сейчас везти лошадь в вагоне или на грузовике, ее можно окончательно погубить — ведь только-только начался процесс восстановления".
Словом, мы не поехали, мы приступили к работе. И уже когда с ногой все было в порядке, в чем мог бы убедиться любой непредвзятый человек, выяснилось, что мы с Пеплом в Монреаль не едем.
Ну хорошо, могли возникать опасения: Пепел не молод, вдруг захромает? В этих опасениях был определенный резон. Но зачем до последнего момента "золотить пилюлю", что-то скрывать, внушать какие-то надежды, проводить прикидки, когда давным-давно всем все известно — всем, кроме меня?
Не слишком ли о многих своих обидах я здесь говорю? Но ведь я собиралась рассказывать все, как было в моей спортивной жизни, и показывать одни радости, одни светлые стороны было бы неверно, необъективно, это в мои намерения не входило.
Кроме того — и важнее того — иное обстоятельство При всей индивидуальности перипетий моей жизни многое из происходившего со мной похоже на то, что случается с другими.
Мне не кажется проявлением эгоизма утверждение, что спортсмену надо помогать, когда ему нелегко, создавать душевный покой, когда душа у него не на месте. Те спортивные руководители, которые, живя лишь сегодняшним днем, заботятся только о результате, а не о человеке, способном показать результат, нарушают долг перед государством. Ведь ни сил, ни средств, ни заботы не жалеют государство, партия, народ для спорта и спортсменов. И не только потому, что победы и рекорды нужны, но прежде всего по причине глубокой, органической гуманности нашей социальной системы.
…Я задалась все же целью доказать, что в Пепла не верили напрасно. В дни Олимпиады проходили российские соревнования в Костроме. Там было множество конников, я поехала туда с Пеплом, выступила,
и все видели, как он был необычайно свеж и бодр. Он по заслугам занял первое место.
В последний раз я стартовала на нем на чемпионате СССР 1977 года. Сошла с седла, поцеловала его славную морду, и мы расстались. За судьбу моего друга я была спокойна: его ждали на родине, под Ростовом-на-Дону, на конном заводе имени Кирова, где разводят лошадей тракененской породы, а он один из немногих оставшихся в живых потомков знаменитого Пилигрима.
Он заслужил спокойную и счастливую старость, самоотверженный труженик спорта, как заслужила ее каждая из спортивных лошадей, путь которой усеян шипами, а розы — точнее, розетки, прикрепляемые к оголовью в качестве знаков отличия чемпионов и призеров, — вовсе не радуют и не веселят их.
Мне было приятно думать, что мой Пепел последние годы прожил хорошо, и больно, когда я видела Ихора, знаменитого коня, на котором стал олимпийским чемпионом Иван Кизимов. На старости лет на Ихоре учили неумелых новичков.
Конечно, новичков надо учить — смешно было бы утверждать иное мне, когда я сама начинала в прокатной группе. Но честное же слово, для этой роли подойдут другие, не столь заслуженные кони.
Сейчас, когда пишутся эти строки, моего дорогого Пепла уже нет в живых, он оставил после себя многочисленное прекрасное потомство, и один из его сыновей, Гипюр, у меня — мы с Толей Антикяном уже начали его готовить к будущим стартам.
…Новую лошадь звали Абакан. Он был сыном великого Абсента, родился в Казахстане, в Луговском зерносовхозе, где разводят ахалтекинцев и где на могиле его отца стоит бронзовый памятник "лошади века". Основам выездки учил Абакана тренер алма-атинской конноспортивной школы Иван Васильевич Квасов.
Когда я впервые увидела Абакана, он показался мне очень смешным — худой, длинный, тонкий как прутик. Правда, говорили, что таким же был и Абсент: ахалтекинцы долго растут и развиваются. "Знающие люди" тогда мне не раз указывали, что Абакан-де не классического экстерьера — корпус длинноват. Но в свое время о Пепле у иных наших знатоков было мнение, что корпус его слишком короток. Между тем не так давно на заседании международной федерации его вспоминали как эталон красоты лошади. Я спорила, доказывая, что эталоном был Абсент, но мне отвечали: "Нет, пожалуй, Пепел".
Словом, увидев Абакана впервые, я улыбнулась, но почувствовала в нем нечто, не определимое словами. Нечто, заставившее подумать, что из него либо ничего не выйдет, либо выйдет выдающаяся спортивная лошадь. В нем ощущалось своеобразие, незаурядность, особенно важная в нашем виде спорта, где при равной технике побеждают те, которые отличаются от других своей индивидуальностью.
Мы начинали с невысоких мест. Такова доля конника — как бы ни был он умудрен и титулован, с молодой лошадью ему предстоит заново взрослеть, заново шагать по ступенькам, спотыкаться, падать, подниматься, шагать снова.
Абакан был иного типа, чем Пепел, и подход к нему нужен был иной. У Пепла была высокая шея, ее порой надо было опускать. У Абакана «выход» шеи ниже, и требовались большие усилия, чтобы придать ему положение полного сбора. Усилия не просто физические — можно поднять шею, но так, что лошадь туго упрется в повод и напряжение лишит ее движения естественности и грации. Так вот, большая часть урока уходила на борьбу за максимальный сбор, за то, чтобы уравновесить Абакана.
Дальше я еще буду говорить о вопросах, связанных с упором в повод, — они очень важны в воспитании спортивной лошади и, мне кажется, интересны любому человеку, тяготеющему к нашему конному делу. А таких, как я убеждаюсь — в частности, по письмам, полученным мною после публикации отрывков из этой книги, — очень и очень много, и людей волнуют подчас сугубо специальные проблемы.
Сейчас же, по ходу рассказа, замечу, что Абакан был и личностью посложнее, чем Пепел. Во всяком случае, гораздо сдержаннее. У того все эмоции были написаны на физиономии, он быстро возбуждался и так же быстро отходил. Этот же был весь в себе, по нему нельзя было понять, что он думает. Отнюдь не флегматик, наоборот, живущий достаточно бурной и глубокой внутренней жизнью, внешне он проявлял эти свойства мало. Пепел, бывало, заслышав издалека мои шаги, ржал, бил ногой, пытался носом откинуть щеколду денника и совался мне в руки, прося лакомства. А Абакана и окликнешь: "Аба, Аба!" — но он делает вид, что не слышит, и, лишь решив удостоить меня, наконец, своим признанием, еле слышно фыркает. Знаки расположения с его стороны были редки и потому особенно трогательны.
На Абакане я сразу вошла в состав сборной, и в 1979 году на нашем счету уже были «бронза» чемпионата мира и «серебро» чемпионата Европы — в командном первенстве. Личные результаты так высоко не поднялись — времени прошло все-таки маловато.
В 1979 году при подготовке к Олимпиаде моим большим помощником — фактически тренером — стал Виктор Угрюмов, с которым вы уже знакомы. В то время, когда я уезжала на три месяца в США (а об этом будет отдельный рассказ), он полностью взял на себя подготовку Абакана.