Тут-то Пепел показал характер. Он крутился волчком по крохотному закуту, норовя повернуться ко мне задними ногами, я же, естественно, стремилась оказаться у головы. Это бы продолжалось до бесконечности, не ухитрись я достать из кармана кусок хлеба. Пепел выхватил его и отпрянул. Большего я тогда не добилась, а на то, чтобы отучить его бегать по деннику, понадобился месяц.
Следующие этапы оказались еще труднее. Я пыталась надеть уздечку, он задирал голову. Приманивала лакомством — опускал, я обнимала его за шею, висла на ней, но он легко поднимал меня вверх. Поиздевавшись полчаса, позволял натянуть ремни оголовья. Но лишь его зубов касалось железо, тут же сжимал их.
На уздечке приключения не кончались. При седловке Пепел не упускал случая неожиданно укусить меня за плечо или руку — ватная телогрейка защищала, но синяки оставались внушительные.
Более опытные конники с возмущением смотрели, как я либеральничаю. Они говорили: "Ну, знаешь, если его за это не наказывать, далеко ты на нем не уедешь. Что за дела — позволять лошади своевольничать? А ну, всыпь хлыста — за каждый укус но удару!"
Этот логически абсолютно разумный воспитательный прием, с успехом опробованный на сотнях лошадей, в случае с Пеплом приводил к обратным результатам: чем больше я его наказывала, тем больше он кусался. Но и беспрерывно пичкать его лакомствами было бессмысленно. Оказавшись в вопросе воспитания на распутье, я предпочла одно: не показывать, что мне больно. Я словно не замечала укусов, которыми меня буквально осыпал Пепел, и лишь иногда легонько щелкала его по носу.
О чудо! Этот метод оказался эффективным. Вопреки логике, здравому смыслу, принципам обращения с животными.
Порой нас спрашивают, наказываем ли мы лошадей. Узнав, что наказываем, обвиняют в жестокости: вот, мол, Дуров от своих зверей всего добивался только лаской и поощрением.
Но дрессировка не выездка, между ними большая разница. Дрессированная лошадь выполняет заученное автоматически, а выезженная, у которой тоже выработаны определенные условные рефлексы, постоянно прислушивается к требованиям всадника и делает лишь то, чего он хочет от нее в данный момент.
На выезженной лошади вы можете десять раз остановиться в одном и том же месте, а на одиннадцатый спокойно поедете дальше, дрессированная и в одиннадцатый раз остановится, несмотря на ваши энергичные посылы. Показателен пример, приведенный Аристотелем. По его словам, сибариты выучили своих лошадей танцевать под флейту, и это их погубило: "Враги их, кротонцы, воспользовались этим на войне. Когда сибариты хотели перейти в наступление, кротонцы заиграли на флейте, и лошади стали танцевать вместо того, чтобы идти в атаку".
Итак, дрессировка отличается от выездки, а с методами Дурова в действии я незнакома. Впрочем, не уверена, что он вообще отказывался от наказаний.
В представлении людей несведущих наказание — это обязательно что-то вроде порки. Однако ребенка ставят в угол — это наказание, ругают — тоже наказание, причем для впечатлительного ребенка большее чем шлепок.
Наказание и жестокость не синонимы. Одной лаской, одним поощрением лошадь не выездишь.
Спросите спортсмена (или, например, артиста балета), легко ли ему даются тренировки, не болят ли мышцы. Еще как болят, но он силой воли подавляет в себе болевые ощущения и чувство усталости, он заставляет себя преодолевать их. Для преодоления такого рода трудностей необходим элемент самопринуждения. Или принуждения извне.
Все мы знаем, что такое хорошая осанка: плечи развернуты, грудь вперед, живот втянут — красиво. Допустим, вы такой осанкой не обладаете, но, разумеется, хотели бы обладать. Так примите ее, попытайтесь выглядеть красиво на протяжении четверти часа. Боюсь, не получится — в таком-то напряжении.
А лошадь на соревнованиях по выездке должна в полном сборе (то есть именно с хорошей осанкой) работать около пятнадцати минут.
Вы можете заставить себя сознательно, а лошадь что? Ей плохо, ей неудобно в таком положении, и она стремится от него избавиться. Ради ласки и вкусных вещей звери выполняют лишь то, что нетрудно.
Так вот, только желание избежать наказания, то есть еще большей неприятности, может побудить лошадь работать как надо, несмотря на усталость и боль в натруженных мышцах.
Насколько же велико напряжение мускулатуры во время выездки, судите вот по чему. Першерон целый день спокойно возит тяжелую телегу и устает умеренно. Спортивная лошадь за десять минут шага — подчеркиваю, шага! — в полном сборе вся может покрыться пеной и мылом, хотя порой, десяток километров проскакав, даже не вспотеет.
Выездка должна постепенно и настойчиво развивать у лошади умение ходить в полном сборе, чтобы это стало для нее естественным, не причиняло никаких неудобств. Как осанка у умелого гимнаста.
Но многое в воспитании лошади зависит от всадника. От его отношения к делу. Отношение же закладывается с самых первых детских лет. Теперь в секции принимают совсем маленьких — лет в 10–11. Они сами лошадь подседлать не могут — силенок не хватает, да и как дотянуться до лошадиной спины? Новичку, начинающему, нужен сразу чуть ли не персональный коновод. Не с этого ли возникает потребительское отношение к спорту — да и не только к спорту?
Впрочем, я вообще сомневаюсь, что омоложение, захлестнувшее в последние годы спорт, так уж на пользу нашему виду.
Как действует мой друг, олимпийский чемпион по выездке и очень хороший тренер Виктор Петрович Угрюмов? Он учитывает в первую очередь не способности к конному спорту — их и за пять лет не всегда определишь, — а преданность конному спорту. Он никому не запрещает приходить на конюшню — чистить лошадей, кормить их. И иногда в виде большой награды дает пошагать на лошадях. Сперва вербует помощников, потом уж из них растит спортсменов. Его ребята находят счастье в том, чтобы соприкоснуться — в любом качестве — с делом, которое любят, к которому стремятся…
РАЗГОВОР ПРОДОЛЖАЕТ СТАНИСЛАВ ТОКАРЕВ
"Лошадь помогла человеку прийти к цивилизации, значит, в каждом из нас от природы заложена информация о том, как обращаться с лошадью". Это из умозаключений Виктора Петровича Угрюмова, из парадоксов, излагаемых им обычно с полной безапелляционностью. Так ли, не так, но почему ж остро волнует тебя, объясни, сам вид гармонично прекрасного животного, так зовут перестук копыт в денниках, шумные вздохи, тихое похрумкивание, сладковато-терпкий запах лошадиного жилья, и белолобая морда, косящая глазом из-за деревянной решетки, вызывает уважение и нежность?
Что это — память детства? Крутой волжский откос, под который спускаешься поить вороного, и когда он, фыркая, тянет к воде шею, соскальзываешь по ней, плюхаешься: ах, славно… Упоение полета санок сквозь метель, доверенная тебе кучером вместе с вожжами власть над конем — или его над тобой? — и перед глазами веселый промельк подков…
И по всей-то взрослой жизни прочерчена ребячья зависть к человеку, столь статному и бравому в седле.
Счастливец Угрюмов! Судьбой дано ему учить лошадь ювелирному искусству выездки и потом являться на ней в манеж затянутым в черный фрак, гарцевать, словно совсем не прилагая усилий, лишь слегка перебирая повод руками в белоснежных перчатках, и потом, когда отобьет партнер копытами заключительные такты пиаффе, широким жестом снимать цилиндр, приветствуя судей.
Счастливец, ему повезло.
Впрочем, стоп. В житейской философии Виктора Петровича понятию «везение» места нет.
Когда он начинал заниматься выездкой — еще дома, в Ташкенте, — бывалые кавалеристы говорили, что из него ничего не получится. Для высшей школы, они говорили, нужны красавец конь и всадник с чуткими пальцами музыканта. Угрюмов же с детства работал подручным кузнеца, потом молотобойцем, кузнецом ("Ему подковы ломать, а не лошадей выезжать"). А конек ему достался маленький, пузатенький, слепой на один глаз и другим плохо видевший. «Лихой» было имя конька, а дразнили его ишаком. Он был, правда, хороших кровей, происходил от знаменитого Хобота, был братом Ихора, на котором Иван Кизимов стал в Мюнхене олимпийским чемпионом. Но что делать, коль выдался этот Лихой в семействе гадким утенком.